Светлана Кекова
ТОННЕЛЬНЫЙ ЭФФЕКТ
* * *
Страшны в вагонах люди спящие,
их сны — как игры ролевые,
их сны — взрывные и шипящие,
сонорные и щелевые.
Их сны — мучительно-подробные,
как жизнь согласных в райских кущах,
где и язычные, и нёбные
слились в потоке слёз текущих.
И вот опять на поле бранное
выходит лютый змий ли, волк ли…
Что — фрикативные, гортанные,
вы притаились и умолкли?
Чтоб муки не терпеть напрасные
и грех не предавать огласке,
звучат сегодня только гласные,
дрожат голосовые связки.
* * *
Вылетают из клеток чижи, канарейки, жар-птицы,
по излучинам веток бегут огневые лисицы,
время тоже летит, как царевна на сказочном волке,
с новогодней сосны облетают сухие иголки.
А по склону холма мчится огненный ангел на лыжах,
и отчаянно лают собаки в подпалинах рыжих.
Мы, последыши века, ни петь, ни молчать не умеем,
постепенно немеем, обнимаемся с огненным змеем,
изгибаемся в пламени, стоя на шатком пороге,
и уходим навеки, целуя чужие ожоги.
* * *
Всё то, что в жизни мы считаем раем,
от нас уходит прочь. И мы не знаем,
что происходит в царстве вещества —
какие вихри там, круговороты,
зачем, как рыба, плещется листва
и в бой идут кротов слепые роты?
Всё то, что в жизни обещает ад, —
томленье, муки совести нечистой,
течёт сквозь время, как ручей речистый,
под звуки песнопений и баллад.
А на границе знания и веры
растёт трава, рождаются химеры
из детских слёз и океанских брызг,
снуют стрижи, как в море флибустьеры,
и издают какой-то странный визг —
как будто хочет мёртвого окликнуть
сей мир живой, и тихо зарыдать
о том, что вновь благоухать и никнуть
начнёт трава, как Божья благодать.
* * *
Никому не клялся, не лгал, не давал зарока,
по земле ходил, как печальный монах-расстрига…
В виде речки мелкой текла по земле дорога,
и шальные птицы без нот исполняли Грига.
Взяв ковригу хлеба и соли в льняном мешочке,
сколько черствых крох ты оставил в вагонах спальных?
А теперь на праздник ты сыну везёшь и дочке
в золотом ларце скорлупу от яиц пасхальных.
Голубь клюв зарыл в оперенье своей голубки
и воркует, стонет на птичьей своей латыни,
им бы тоже, бедным, склевать по одной скорлупке,
да лихая жизнь приучила беречь святыни.
И земля куда-то под вальс уплывает венский,
голубям шальным не видать твоего подарка —
пусть клюют по крупке слежавшийся снег крещенский
из чужой руки у собора святого Марка.
* * *
Ночь. Вода остыла в грелке.
Мышь скребётся в уголке.
Спит скелет леща в тарелке,
лук в капроновом чулке.
А часы большие с боем,
спички, дольку чеснока
засыпает тонким слоем
смерти тонкая мука.
Дом, плывущий в неизвестность,
перегружен, как ковчег,
в нём терять свою телесность
не желает человек.
Не желает подчиняться
ходу мерному светил,
тяжело ему меняться
и терять остатки сил.
За утратой ждёт утрата,
в стены дома бьёт волна…
Где вершина Арарата?
Существует ли она?
* * *
Я б хотела с рыбой породниться
и хотя б на миг уйти туда,
где струится в ледяной гробнице
мёртвая осенняя вода.
Это путь сквозь зону увяданья,
сквозь её последний ураган…
В жизни, словно в зале ожиданья,
копятся грехи, звучит орган.
Зыблются рябины в снежных шалях.
Вижу — приближается Она —
та, кому на ледяных скрижалях
числа выбивать и имена.
* * *
Очертания душ я ищу в облаках,
чтобы шелест земной затаился, притих.
Заседает в ветвях воробьиный конклав.
Спрятал в пёрышки клюв воробей-еретик.
~ 1 ~