Водитель высадил нас на углу улицы, застроенной большими старыми домами. Я стоял на мостовой и мерз, ожидая, пока Эрик не откопает ключи.
— Когда-то, — сообщил он, — здесь был дворец. А теперь квартиры. Довольно большие квартиры.
Он нашел ключи, открыл дверь и повел меня за собой, под арку. Внутри при тусклом свете лепнина на стенах и потолке принимала очертания призрачных херувимов, улыбающихся смене ветра, навсегда застывших в бреду разврата. Свет, искаженный грязью, проникал сюда через два больших окна. Прямо перед нами располагалась изящная лестница, наследие эпохи более утонченной, чем та, в которую мы живем, она вела куда-то наверх, в темноту. Когда глаза мои привыкли к тусклому свету, излучаемому одинокой слабой лампочкой, я увидел, в каком состоянии находится здание: отошедшая краска, сломанные черепки, отвалившийся гипс. А дальше — мрак.
Пробормотав какое-то ругательство, Эрик потянулся к выключателю, нашел его, и где-то вдалеке ожила еще одна тусклая лампочка. Мы стали подниматься. Свет горел на протяжении нескольких секунд, но у нас было слишком много тяжелых сумок, в результате последние несколько ступенек каждого пролета мы неизбежно одолевали в темноте. На третьей и последней площадке, перед следующими тяжелыми дверьми, Эрик снова извлек откуда-то ключ.
Дверь открылась, скрипнув ржавыми петлями, — и тут, как по сигналу, свет в коридоре погас. Мы двинулись наугад в темноте. Эрик поискал выключатель, нащупал его и щелкнул. На сей раз нас залила потрясающе яркая волна электрического света. В люстре над нашими головами — позже я нашел время их подсчитать — горело тридцать лампочек, и они освещали каждый уголок пещеры Аладдина, в которой мы очутились.
Я помню это зарево света, физический шок от его яркости, а еще я помню, что жизнь моя все же не была полностью лишена приключений.
Мы с Эриком стояли в длинной, узкой комнате, каменный пол которой покрывали беспорядочно разбросанные турецкие коврики, а совершенно голые стены были выкрашены в глубокий, насыщенный красный цвет. Повсюду лежал слой пыли, приглушая расцветку ковров и драпировок, имперско-желтых, свисавших с потолка, подобно навесу.
Я чихнул, и этот звук разрядил напряжение — мы рассмеялись.
— Боже, — сказал я, — никогда в жизни ничего подобного не видел!
Глаза Эрика забегали.
— Давай отправимся на разведку.
И мы вместе исследовали квартиру. Взволнованные, словно школьники в музее, мы бродили по комнатам, время от времени подбирая и показывая друг другу наиболее эксцентричные образчики вкуса мадам Моксари: маленького золотого слоника с блестящими красными камнями вместо глаз, стоявшего на рояле, дешевый пластмассовый салатово-розовый веер, валявшийся в качестве украшения на одном из столиков.
Комната, в которой мы стояли, совмещала в себе функции прихожей и гостиной (для какой цели она служила в дворцовые времена, угадывать не берусь), из нее открывались две двери, расположенные в нишах с колоннами. За первой дверью обнаружился маленький сырой коридор, который вел в кухню и в ванную с большой фарфоровой ванной (но без кранов для воды). За второй — мы открыли ее лишь после того, как с надеждой, которую сменило разочарование, исследовали оборудование кухни, — нас ждала награда.
— Mon Dieu! — восхитился Эрик, распахивая дверь. — Иди сюда, Джеймс, ты только посмотри!
Я присоединился к нему, и мы вместе впервые вошли в Картинную комнату. Она представляла собой абсолютно правильный квадрат, стены располагались на расстоянии двенадцати футов одна от другой, под прямым углом, и ложный потолок ограничивал их высоту тоже двенадцатью футами. Каждый дюйм этих четырех стен — за исключением одной лишь двери, через которую мы вошли, и двух высоких створчатых окон, выходивших на улицу, — был покрыт полотнами. Некоторые в рамах, другие — без, они жались друг к другу, словно пытаясь согреться в этой зябкой комнате, демонстрируя буйство красок: фантастические, нереальные изображения, произведения разных лет, расположенные в соответствии с определенной системой — позже я разгадал ее.