Это должно прекратиться сейчас же. Я переключаюсь на драйв, медленно еду вперед, целясь в эту голову. Глухой удар, по передней левой шине, да. Глухой удар, по задней левой шине, да.
Я останавливаюсь. Включаю задний ход, и загораются резервные огни. В трех зеркалах он не двигается.
Я плачу, когда возвращаюсь в мотель, все еще плачу. Я чувствую такую слабость, что едва могу управлять рулем, с трудом нажимаю ногой на акселератор и, наконец, на тормоз.
«Люгер» все еще у меня в кармане. Он давит на меня с правой стороны, давит так, что я спотыкаюсь, когда иду от «Вояджера» к двери в свою комнату. Затем «Люгер» ударяется о мою руку, мешая мне, пока я пытаюсь залезть в карман брюк за ключом, ключом от комнаты.
Наконец-то. У меня есть ключ, я вставляю его в замок, открываю дверь. Все это в основном на ощупь, потому что я рыдаю, мои глаза полны слез, все плывет. Я открываю дверь, и комната, которая должна была стать теплой и домашней, оказывается под водой, на плаву, холодной и мокрой из-за моих слез. Я вытаскиваю ключ из двери, закрываю дверь, шатаясь пересекаю комнату. Я снимаю с себя одежду, просто оставляю ее где-нибудь на полу.
Рыдания не покидают меня с тех пор, как я развернулся на Нетер-стрит и осторожно объехал тело посреди тротуара. От рыданий у меня болит горло, они сдавливают грудь. Слезы щиплют мне глаза. Мой нос забит, я едва могу дышать. Мои руки и ноги отяжелели, они болят, как будто меня долго били мягкими дубинками.
Душ, разве это не поможет? Душ всегда помогает. Здесь, в мотеле Dawson's, в ванной комнате установлена старомодная ванна на ножках-когтях. Некоторое время спустя над ним была добавлена насадка для душа, выступающая из стены, и маленькое кольцо для подвешивания занавески для душа. Когда вы заходите туда и включаете воду, если вы продвинетесь на дюйм в любом направлении, вы коснетесь холодной влажной занавески для душа.
Но я не двигаюсь. Я стою в потоке горячей воды, глаза закрыты, слезы все еще текут, горло и грудь все еще болят, но горячая вода медленно делает свое дело. Это очищает и успокаивает меня, и, наконец, я выключаю воду, отодвигаю слишком тесную занавеску для душа, выхожу и вытираюсь всеми тонкими полотенцами.
Теперь я перестала плакать. Теперь я просто измучена. Прикроватные часы-радио показывают 12:47. Ровно час назад я покинул эту комнату, чтобы пойти убить Эверетта Дайнса, и теперь я вернулся, и я сделал это. И я вымотан, я мог бы спать тысячу лет.
Я ложусь в постель, выключаю свет, но не сплю. Я так устала, что могла бы снова разрыдаться, но я не сплю. Сцена на Нижней улице, в темноте, под дождем, в свете фар моего «Вояджера» продолжает прокручиваться у меня в голове.
Я пытаюсь вспомнить, когда я плакала в последний раз, и не могу; наверное, когда я была ребенком. У меня это плохо получается, горло и грудь все еще болят, голова будто забита.
Я стараюсь не ворочаться в постели, я пытаюсь делать то, что поможет мне заснуть. Я считаю до ста, затем снова до одного. Я пытаюсь вызвать приятные воспоминания. Я стараюсь полностью отключиться.
Но я не могу уснуть. И я продолжаю видеть событие на Нетер-стрит. И каждый раз, когда я поворачиваю голову, часы-радио показывают более позднее время, красными цифрами, прямо там, справа от меня.
Я, должно быть, сошел с ума. Как я мог такое сотворить? Герберт Эверли. Эдвард Рикс и его бедная жена. А теперь еще и Эверетт Дайнс. Он был похож на меня, он должен был быть моим другом, моим союзником, мы должны были работать вместе против наших общих врагов. Мы не должны царапать друг друга, здесь, в яме, драться друг с другом за объедки, пока они смеются наверху. Или, что еще хуже, пока они даже не потрудились заметить нас, наверху.
Когда часы показывают 5:19, я принимаю решение. Это должно закончиться сейчас. Я должен во всем сознаться, искупить то, что я сделал, и больше ничего не делать.
Я встаю с постели. Усталость оставила меня, я бодрствую. Я спокоен. Я включаю свет и оглядываюсь в поисках писчей бумаги, но мотель Dawson's не снабжает свои номера канцелярскими принадлежностями, а я не взял с собой бумаги.
Ящики комода застелены бумагой, белыми полосками бумаги в старомодном комоде из темного дерева. Я достаю бумагу из нижнего ящика и нахожу ее жесткой, довольно толстой, более гладкой с одной стороны, чем с другой. Эта бумага очень простого уровня изготовления. (Я готова расплакаться снова, всего на секунду, когда замечаю, что замечаю эту деталь.)
Для письма лучше использовать более грубую сторону. Я сажусь за стол, разглаживаю бумагу перед собой, беру ручку и пишу: