Обошла с опаской убитого и заторопилась, заторопилась подальше от места, где он лежал. А потом подумала: «А может, живой он? Вроде бы наш… Красноармеец».
Поборов страх, Екатерина Степановна медленно пошла обратно. Все казалось ей, что лежащий вот-вот вскочит на ноги и закричит: «Попалась!» Но мужчина по-прежнему лежал неподвижно, уткнувшись лицом в холодную грязь. Екатерина Степановна опасливо подошла, склонилась над ним, прислушалась. И вдруг страх у нее пропал. Осторожно приподняла Екатерина Степановна лежащего и перевернула его на спину. Он тихо застонал и опять затих. «Живой! Живой!.. Но что же мне делать с ним? Что же делать?»
Задумалась Екатерина Степановна, а когда очнулась, то заметила, что раненый глядит на нее в упор тихо и тревожно.
— Откуда ты, родненький? — ласково спросила Храмова.
Раненый застонал и закрыл глаза. Потом прошептал:
— Пистолет… Достань… из кармана…
Екатерина Степановна нащупала в кармане шинели пистолет и достала его. Держа оружие с опаской, спросила:
— Чего делать-то с этой штукой?
Раненый снова приоткрыл глаза, поглядел на Екатерину Степановну долгим взглядом и попросил:
— Пристрели… Пристрели, мать.
— Чего? Да ты рехнулся! Пристрели! Еще чего удумал.
Екатерина Степановна в сердцах швырнула пистолет в кусты, приподняла раненого и потащила в густой ельник.
Уложив его поудобнее, она сняла с себя поддевку и подсунула ему-под голову.
— Вот так, милый. Полежи здесь часок-другой. Мы с мужиком придем за тобой. «Пристрели!» Чего захотел! Кто ж я, по-твоему? А? Или я не русская? Лежи и жди.
Но ждать лейтенанту пришлось гораздо дольше, чем обещала Екатерина Степановна, хотя она бежала до самой Ореховки.
Дома она коротко рассказала мужу о раненом и стала торопить:
— Собирайся. Пошли за ним… Чего сидишь-то, увалень?
Однорукий Семен Васильевич, не обращая внимания на горячность жены, долго сворачивал самокрутку, потом закурил и задумался.
— Ну, и человек! — возмутилась Екатерина Степановна. — Кирпич у тебя вместо сердца, что ли? Вставай, тебе говорят!
— Не шуми, не шуми, лотоха. Поспешишь, людей насмешишь. По-твоему делать — и командира погубишь, и себя заодно с ним. Полной темноты надо дождаться.
— Помрет же он.
— Не должон, — уверенно возразил Семен Васильевич и добавил: — Дождичка бы! Ливневого.
— Совсем рехнулся! Дождик-то зачем?
— Чтобы следы смыл. На тележке его повезем. На трех руках-то не донести.
Дождь пошел! Пошел, словно по заказу Семена Васильевича. Удивительного в том ничего не было — осень. Но Екатерину Степановну это поразило.
— Ты, Семен, знать, колдун.
— Колдун, колдун, — согласился муж. — Достань-ка во что переодеть его. Все это в мешок, а мешок клеенкой прикроем. Лекарств вот у нас никаких нет… Водка вместо лекарства сгодится. Где она у тебя?
— Это зачем же ему водка-то? И так еле живой.
— Когда мне руку на финской оторвало, водкой меня сперва отхаживали. Смекаешь?
На дворе стояла непроглядная темь. Даже соседних домов не видно. Казалось, что их здесь никогда и не было. В такую тревожную ночь человеку трудно даже представить, что где-то светит жаркое солнце, что есть большие города, мирно спящие деревни. Думалось, что на всей земле сейчас липкая темь, дождь, ветер.
Каким-то чудом отыскали в этой кромешной мокрой темноте дорогу в лес и молча шли по чавкающей и хлюпающей грязи, шли и толкали тележку, на которой возили прежде только хворост да сено. И не было той дороге конца, а они, даже в душе, не роптали.
Только Семен Васильевич вслух усомнился:
— Найдешь ли, Катерина, его?
— Найду, найду, Сеня, — зашептала Екатерина Степановна, — теперь уж недалеко. От Лыскиного оврага с километр, не больше. Ельничек помнишь?
— Спрашивай!
— В том ельничке и лежит.
Он действительно лежал там, где его оставила Екатерина Степановна. И никаких признаков жизни уже не подавал.
— Помер!
— Замолчи ты! — прикрикнул на жену Семен Васильевич. — Бери под руки… Так… Поднимай… Кладем.
И снова они шли по раскисшей дороге. И снова им казалось, что вовсе не идут они, а просто месят ногами липкую грязь. И ночь была бесконечно долгой.
…До самого утра отхаживали Храмовы лейтенанта. Раны у него были не очень опасными, но, видно, он потерял много крови, долго голодал и сильно ослаб. Храмовы вымыли его, как могли, перевязали раны, надели на него чистое белье Семена Васильевича и уложили за печкой.
К утру у лейтенанта начался сильный жар. Раненый стал бредить, часто вскрикивал: