Я демонстративно отвернулся, и она продолжала говорить уже нормальным голосом. По салону опять прошла стюардесса.
— Который час? — поинтересовался я.
— 9.35, мистер Эдж.
Я снял часы, установил калифорнийское время и направился в хвост самолета. Вышел в уже открытую дверь и начал спускаться по трапу. Глаза ослепили яркие прожектора, и я остановился на земле.
Было прохладно, и я обрадовался, что надел пальто. Поднял воротник и двинулся к выходу. Меня обгоняли другие пассажиры, но я шел медленно. Не останавливаясь, закурил, глубоко затянулся и обвел взглядом толпу ожидающих.
Дорис ждала меня. Я на секунду остановился и посмотрел на нее. Она нервно курила, не замечая меня. В желтом свете фонарей белело бледное лицо, вокруг глубоких и усталых голубых глаз темнели круги, губы были плотно окаты. На напряженно поднятые плечи наброшено короткое пальто свободного покроя из верблюжьей шерсти. Пальцы руки, не занятой сигаретой, постоянно сжимались и разжимались.
Наконец Дорис увидела меня. Рука поднялась в приветственном жесте, но тут же замерла, будто ухватилась за невидимое кольцо. Я вышел в ворота и остановился в футе от нее. Дорис была напряжена, как сжатая пружина.
— Привет, милая! — поздоровался я.
Она бросилась ко мне, спрятала лицо на моей груди и зарыдала.
— Джонни, Джонни!
Ее тело вздрагивало в моих объятиях. Я выбросил сигарету и молча гладил волосы Дорис. Слова утешения сейчас не помогут. К тому же в голове все время крутится одна фраза:
— Я выйду за тебя замуж, когда вырасту, дядя Джонни!
Тогда Дорис было около двенадцати. Перед моим возвращением в Нью-Йорк с первой картиной «Магнум Пикчерс», съемки которой только что закончились в Голливуде, мы ужинали у Петера дома. На следующий день я должен был сесть в поезд и отправиться в Нью-Йорк. Все были очень счастливы, хотя и нервничали. Мы не знали, что нас ждет в будущем. Эта первая картина могла сделать нас банкротами, а могла и принести немалые деньги. Все пытались шутить и вести себя как ни в чем не бывало.
— Смотри, чтобы какая-нибудь красавица в поезде не уговорила тебя жениться, — пошутила Эстер. — А то уедешь с ней и забудешь о картине.
— Можешь не беспокоиться. — Я слегка покраснел. — Ни одна женщина не согласится выйти за меня замуж.
Тогда-то Дорис и сказала эти слова. С серьезного лица смотрели глубокие голубые глаза, а голос принадлежал не двенадцатилетней девочке, а взрослой женщине. Она подошла ко мне, взяла за руки и заглянула прямо в глаза.
— Я выйду за тебя замуж, когда вырасту, дядя Джонни!
Не помню, что я ответил, но все рассмеялись. Дорис продолжала держать мою руку. Ее взгляд как бы говорил: «Пусть себе смеются».
Сейчас я крепко прижимал ее голову к своему плечу. Почему я не поверил ей, почему забыл эти слова? Ведь в наших жизнях могло быть меньше боли и горя.
Дорис постепенно перестала дрожать, несколько секунд тихо стояла, прижимаясь ко мне, затем сделала шаг назад.
— Ну как, сейчас лучше, милая?
Она кивнула.
Я достал из кармана сигареты и протянул ей одну. При свете спички увидел под ногами выброшенные окурки — ее, выпачканный красной губной помадой, почти касался моего. Я положил ей в рот новую сигарету, зажег ее и объяснил:
— Нас задержали в Чикаго из-за плохой погоды.
— Знаю. Я получила твою телеграмму.
Дорис взяла меня за руку, и мы пошли.
— Ну как он? — поинтересовался я.
— Спит. Доктор дал успокоительное, и он проспит до утра.
— Не лучше?
Дорис безнадежно махнула рукой.
— Доктор не знает. Считает, что еще рано говорить что-нибудь определенно. — Она остановилась и повернулась ко мне. На глаза вновь набежали слезы. — Джонни, это ужасно! Он не хочет жить, ему теперь все равно.
— Держись, родная. — Я сжал ее руку. — Вот увидишь, он поправится.
Несколько секунд Дорис молча смотрела на меня, затем улыбнулась первый раз с момента нашей встречи. Несмотря на вымученную улыбку, ее лицо преобразилось.
— Я рада, что ты здесь, Джонни.
Она отвезла меня на мою квартиру и подождала, пока я приму ванну, побреюсь и переоденусь. Я отпустил прислугу, думая, что несколько недель проведу в Нью-Йорке, поэтому квартира имела нежилой вид.
Когда вернулся в гостиную, Дорис слушала пластинку Сибелиуса. В комнате горела лишь лампа, находившаяся на столе рядом с ее креслом. Она мягко освещала лицо Дорис, которая казалась расслабленной и умиротворенной. Глаза Дорис закрыла, грудь едва поднималась от ровного дыхания. Почувствовав мое присутствие, она открыла глаза.
— Проголодалась?