Несмотря на то, что Тирезий был одет элегантней, чем это рекомендуется в наши дни, никто, казалось, его не замечал. Он был словно стеклянный. Многие из прохожих были в масках из раскрашенного картона, свиные карнавальные рыла, хотя для карнавала было не время.
Я рассматривала профиль Тирезия, его большой черный глаз; блики света плясали на его лбу и щеках. Я взяла его за руку, но он даже не повернул головы в мою сторону. Что-то трепетало у меня в груди, я не знаю, что это было, Луиза, как будто пойманная голубка.
Тирезий рассказывал мне, что он прекрасно устроился у Визариуса, который не в пример другим очень ловко распорядился своим состоянием, надежно его запрятав. Слепец довольствовался немногим, он лишь ощупывал и ласкал Тирезия, дрочил и сосал его, гладил ему соски и ягодицы. Поскольку кукловод научил свою подопечную читать, слепому старику больше всего нравилось, когда Тирезий читал ему стихи или романы.
- Что, например?
- Кребийона, Нерсиа, Лафонтена...
- Какой ты стал грамотей!
- Приходится.
Визариус, кроме того, оставлял ему много свободы, которой он вовсю пользовался; с большой непринужденностью он рассказал мне о нескольких девицах, с которыми он спит, и о двух мужчинах, в которых он влюблен. Каждое его слово вонзалось в меня осиным жалом. И всё же я хотела, хотя бы ценой стократно сильнейшей боли, узнать каждую подробность, каждую ласку из тех, что расточали ему мои соперники. Ибо всё в Тирезий опьяняло меня - и будет, наверно, опьянять всегда - несмотря на его жестокость, его лживость, несмотря на его тянучий и манерный голос. Я любила - и всегда буду любить и помнить - как он поднимает брови при разговоре и выпячивает подбородок, которому, как я предполагаю, суждено располнеть. Этим вечером Тирезий обращался ко мне на ты, как к равной.
Ноги сами несли меня: казалось, я летела. Где-то, не помню где, мы набрели на старуху с корзинкой, продававшую бледные розы.
- Не сегодня ли день святой Маргариты? - спросил Тирезий, вручая мне розы. Это был туго перевязанный грошовый букет. Ни одни цветы в жизни не были мне так дороги.
Мы блуждали наугад по лабиринту грязных улочек, и угрюмые фонари отбрасывали свой жирный отсвет на мостовую, на которой выделялись силуэты голодных собак. Харчевни дышали вонючим огнем. Пьян- туги дрались у дверей, шлюхи задирали юбки на бледно-лунные животы. Мы зашли в кабаре «Пламенное Сердце», плававшее в рыжих винных парах. Зал был полон пьяниц, бродячих торговцев, балаганщиков, водоносов, нищенок с серыми личинками, присосавшимися к груди. Нам удалось найти два места на краю скамьи рядом с бородатым геркулесом, переодетым в женщину, и было видно, как его член стоял под красным платьем. Он принадлежал к группе мясников, все здоровенные мужики с глазами, налитыми кровью, пьяные от шума и вина. Тот, что сидел напротив нас, был больше и пьяней остальных. Он положил свои кулаки, огромные как гири, рядом со стаканом, его рубаха была расстегнута на бычьей груди, поросшей курчавыми черными волосами. Все кричали угрозы в адрес королевы, изрыгали непристойности, изобретали казни.
Жара и толкотня опьяняли нас больше, чем темное густое вино. Нам принесли чечевицу с салом и салат. Две странные фигуры бродили возле нашего стола, в рогатых масках, как те, что видятся иногда в лихорадочных снах.
Я отхлебнула глоток из стакана Тирезия.
- Не хочешь покинуть Визария и остаться со мной навсегда? Я продам свое хозяйство, мы уедем из Парижа и останемся только вдвоем.
- А на что мы будем жить? - спросил Тирезий, и голос его напомнил скрежет гвоздя по стеклу.
- Не рассказывал ли ты мне, как ты умеешь красть подсвечники, и даже как-то раз украл шоколадницу, которая порвала тебе подкладку?
- Не хочу больше этим заниматься.
- А я не хочу больше содержать публичный дом.
Стон волынок перекрывал наши голоса.
- Не говорил ли ты мне, что умеешь показывать кукольный театр?.. Я тоже научусь. У нас будет балаган, мы будем путешествовать по городам, никто нас не узнает...
- А когда я надоем тебе в постели, ты будешь показывать зевакам гермафродита и заставишь его плясать перед ними.
- Нет, нет! Никогда, никогда ты не надоешь мне!
Тирезий отвернулся и устремил взгляд на проходившую мимо красивую негритянку, затем улыбнулся сам себе. Краска на его лице потекла, он утерся носовым платком индийской работы.
В «Пламенном Сердце» сдавались номера. На рассвете мы оказались в убогой комнате на чердаке. Что мне прибавить, Луиза, к тому, что я Вам уже описывала? Тирезий был то моим пламенным любовником, то моей роскошной женщиной, ибо мои объятия могут быть сильными, как мужские. Единственный раз в жизни я почувствовала, как устремления души сливаются с низменной страстью, что счастливый экстаз, рождающийся в груди, заканчивается взрывом между ног, что сердечный порыв становится нитью Ариадны, ведущей к жгучей миндалине, которую сосал Тирезий. Мне часто приходилось иронизировать над теми литаниями Деве, которые бормочут святоши, и вот сегодня я сама пою славу Тирезию. Не могу Вам передать тех слов, что я изобретала без конца.