Разочарование расцвело во мне.
Удар ножом был знаком, которого я ждал, и теперь мне пришлось смириться с тем, что все кончено.
Она не вернется.
Она не хотела меня.
Моя Торн исчезла.
И я, блять, истекал кровью изнутри.
Тиган
Было не много вещей, о которых я пожалела в своей жизни.
Я была человеком, живущим настоящим.
Я была страстной и позволяла своим эмоциям вести меня по жизни.
Я не сожалела ни о чем — никогда не сожалела.
Но не поехала к Ноа той ночью, оставив его одного разбираться со своими травмами, ну, я пожалела об этом.
Я позвонила в тюрьму той ночью, когда узнала, но это оказалось бесполезным. Мне ни черта не сказали о нем, чего я и так ожидала. Я хотела его увидеть, никто никогда не поймет, как сильно я хотела увидеть этого парня, но как я могла появиться после года отсутствия контакта? А что, если он откажется меня видеть?
О Боже, мой разум был в беспорядке, я одержима и схожу с ума от потенциальных возможностей — накручиваю себя из-за разговоров, которые не состоялись.
Если бы он просто послушал меня той ночью. Если бы он доверился мне и уехал со мной, то ничего этого бы сейчас не происходило. Он бы не обманывал, не сидел бы в тюрьме, а я бы не сходила с ума, беспокоясь о нем.
Но он не послушал меня в ту ночь.
Он не доверял мне.
И теперь я застряла.
В ловушке его любви.
Потерялась в своих страданиях.
Я не могла этого пережить.
ГЛАВА 11
Ноа
У меня никогда не было стабильной домашней жизни в детстве.
Мои родители были чертовой катастрофой и направляли меня в сторону тюремной жизни с того дня, как я родился. Все плохие вещи, которые я когда-либо делал, были и для них, и из-за них. У меня никогда не было шанса на нормальную жизнь.
Я ни черта не умел читать, потому что пропустил много школьных занятий в детстве. Меня даже не отправили в обычную школу, пока мне не исполнилось семь лет, и даже тогда мы так часто переезжали, что у меня так и не было возможности где-то обосноваться — не то чтобы моим родителям было до этого дело.
Их не волновало, что я могу делать со своим умом, только то, что я могу делать со своими кулаками. Я вспомнил, как впервые вышел на ринг. Мне было шесть, и я выступал против мальчика, которому было девять. Этот парень так сильно меня избил, что я плакал. Я быстро понял, что показывать слабость — ошибка, и после того, как я получил побои от отца, меня бросили обратно на ринг и сказали: — Бейся или умри.
Бейся или умри.
Три слова, которые были моими молитвами перед сном.
После того дня я больше никогда не плакал. Я закалился. Я перестал чувствовать.
Но я знал, что у меня есть одна причина поблагодарить своих родителей.
Их ебанутость держала меня в чистоте.
Опыт, который я пережил в детстве, был причиной того, что я мог сохранять ясность ума в этом месте. Наркотики были так же легко достать, как стакан воды, и я был бы чертовым лжецом, если бы сказал, что меня не искушало.
Черт, я хотел забыть обо всем дерьме, как и любой другой придурок в этом месте, но ещё больше я хотел не быть похожим на своих родителей.
Поэтому я использовал свои лучшие качества и тренировался в тренажерном зале так сильно, как только мог, при каждой возможности; работая до чертиков.
Я принимал каждый бой, на который меня здесь вызывали, и уничтожал каждого противника. Я был безжалостен, потому что ничего не боялся, и я был непобедим, потому что мне нечего было терять.
Проигрыш не имел для меня значения.
Смерть значила еще меньше.
Кто бы ни бросил мне вызов, ему пришлось бы положить меня в мешок для трупов или сдаться, как суке, потому что я не чувствовал боли и не проявлял никаких угрызений совести.
За последние два года у меня было больше боев, чем я мог вспомнить — сломал больше костей и пролил больше крови — и это абсолютно не помогло мне сдержать гнев внутри меня.
Гнев из-за того, что меня бросили.
Чертова ненависть из-за того, что меня подвел единственный человек, которому я доверился.
Торн...
Иногда по ночам я заставлял свой разум притворяться, что ее никогда не существовало. Просто было легче жить в отрицании, чем жить с гребаным предательством, болью и проклятой пыткой всего этого.
Но потом были и другие ночи.
Ночи, когда я мечтал о том, чтобы поцеловать свою девушку; чувствовать ее тело против моего, плоть против плоти, никаких преград. В те ночи воспоминания о том, как я был внутри нее, составляли мне компанию. Мысли о Торн, обнаженной и раскрытой подо мной, составляли мне компанию ночью.
Сжимая свой член в кулаке, я представлял, как трахаю ее в каждое отверстие ее тела, каждую ночь из своей тюремной камеры. Запертый в тишине, я мысленно рисовал ее образ на потолке своей камеры.
Ее карие глаза.
Эти пухлые мясистые губы.
Эти длинные светлые волосы, которые я обожал, и ее дерзкий дух.
Было время, когда я бы сделал для этой девушки все, что угодно. Все, что угодно. Я бы содрал кожу с другого мужчины, чтобы она была в безопасности. Но она предала меня самым ужасным образом — бросила меня, когда я больше всего в ней нуждался.
Не то чтобы я не привык к тому, что меня подводят и предают.
Я привык.
Черт, вся моя жизнь состояла из разочарований за разочарованиями, но с Тиган я всегда знал в глубине души, что нашел что-то другое — особенное.
Что-то постоянное.
Она была полной противоположностью каждой женщины, которую я когда-либо знал. Она никогда не хотела меня ради моего члена, или моих кулаков, или популярности, которая приходила от общения с местным плохишом. Тиган никогда не интересовалась ничем из этого дерьма. Она видела это насквозь — она видела меня настоящего.
Вот почему это было так чертовски больно. Клянусь богом, ничто никогда не причиняло мне такой боли, как она.
Теперь у меня был только гнев.
Мой гнев и моя жажда мести.
— Ты сдвигаешь горы в этом месте, Мессина, — заявил Лаки позже тем же днем, когда он вошел в нашу камеру.
Подойдя к тому месту, где я лежал на кровати, он сунул руку в штаны, прежде чем бросить полдюжины пачек сигарет мне на колени. — Ты хорошо поработал с Кэмпбеллом, — сказал он, ухмыляясь. — Бедняга все еще писает кровью.