Низкое небо опустилось над полем. В застоявшейся его зелени плыли подкрашенные розовым облака. Одна-единственная птица тонко звенела над умолкшей травой. По полю шла девочка в венке из ромашек. Она уходила к горизонту, не думая о дороге. Скажи, куда? Скажи, зачем? Звуки вопрошают, бьются, замирают. И вместе с теплым вечерним туманом все вокруг затопляет высокая светлая нежность. Так играет она, Ксения Адоскина.
В пятницу из кошелки Василия Лукьяновича, помимо обычной снеди, явились капустный пирог, пакет подсохшего зефира и бутылка без этикетки.
- Вот, - сказал он, поводя рукой над столом. - Это, значит... - И, опережая удивленно-сердитую морщинку на лбу Ксении Ивановны, добавил, кивнув на бутылку: - Легкое очень, домашнее...
Иван Игнатьевич, направившийся было к выходу, чтобы на улице поджидать Ксению Ивановну, застыл в дверях.
- Что вы сказали, Василий Лукьянович?
- Я в том смысле - день рождения у меня. Шаг, стало быть, к этой...
- Ну что вы такое говорите, Василий Лукьянович, - заторопилась Ксения Ивановна.
- К пенсии, говорю, шаг. Недолго уж, два годика осталось. Это вы молодежь, а я... Словом, давайте это... отметим, что ли.
Такую длинную речь в стенах лаборатории он произнес, пожалуй, впервые.
- Ах, ну право, - приговаривала Ксения Ивановна, нарезая кулебяку, расставляя мензурки и бумажные тарелочки и передавая Ивану Игнатьевичу миску с помидорами - мыть. Тот покорно, даже с готовностью, ушел.
- Я вот, Ксения Ивановна, хотел сказать вам, - начал Василий Лукьянович, - про Ивана. Вы ведь тоже, наверное, заметили.
- Что я такого могла заметить?
- Птицы эти, деревья...
- Да, птиц он любит. А что?
- Птиц и я люблю. Особенно чаек. Я к тому, что заговаривается он. У него ведь птицы-то на этом... Только не думайте, не подслушивал я. Случайно вышло. А вы, Ксения Ивановна, подыгрываете вы ему Вам бы урезонить человека.
- Господи, да о чем вы, Василий Лукьянович?
- О торшере его, о чем же еще. Дятлы у него там поселились, цветы лезут. Того гляди, груши рвать начнет.
- Ах, вот что вас беспокоит, - сказала Ксения Ивановна ровным голосом.
- Ну да. Совсем ведь с катушек сойдет.
- Эх, Василий Лукьянович, голубчик. И все-то у вас прямо, и все-то у вас ровно. Ну торшер, ну цветы. Тут радоваться надо, коли такая удача. Не часто выпадает человеку, чтобы вот так. Я и сама недавно этого не понимала. А жизнь, она ведь... Да нет, не умею я объяснять. Знаете что! Приходите-ка вы лучше в воскресенье ко мне, с Натальей Павловной приходите. Я вам сыграю.
В комнату, толкнув коленом дверь, протиснулся Иван Игнатьевич. Левой рукой он прижимал к себе миску с умытыми влажными помидорами, а правой робко выставил букет привядших бордовых гладиолусов.
- Извините, цветы немного того. Но другие еще хуже были. Вот, Василий Лукьянович, мы с Ксенией Ивановной поздравляем вас. И пусть все ваши желания исполнятся.
- Уж не с вашего ли... не из вашего ли сада цветы? - басовито брякнул Василий Лукьянович, но в конце фразы поперхнулся и закашлялся. Кашлял долго, натужно, до слез.
- Будьте здоровы, Василий Лукьянович! - сказала Ксения Ивановна. - Это очень важно, чтобы желания исполнялись. Ведь тогда все будут счастливы. Вот у вас какое самое заветное желание?
Василий Лукьянович немного помолчал, разливая вино. Потом, когда уже выпили, сказал:
- Я, знаете, до войны под Мелитополем жил, у самого моря. А возвращаться не стал - не к кому. В разных местах бывал. Доучивался, работал. Здесь вот зацепился, а все туда тянет. Думаю себе, на пенсию выйду, уговорю Наталью, поедем в нашу Степановку, - он еще помолчал и тихо добавил: - Лодку куплю, стану рыбу ловить.
Так, за разговором, они и не заметили, что кончился обед.
В этот день двери запирала Ксения Ивановна, и - такое случилось впервые - Иван Игнатьевич и Василий Лукьянович дождались ее. Некоторое время шли втроем. А когда она свернула к себе, мужчины продолжали путь по медленно остывающему булыжнику. Иван Игнатьевич рассказал боцману об удивительной птице колпице с расширяющимся книзу клювом, странным образом похожим и на лопату, и на молоток. Василий Лукьянович в свою очередь объяснил Ивану Игнатьевичу, как берет кефаль на Бирючьем острове, который и не остров вовсе, а самый край длиннющей Федотовой косы. Уже прощаясь, Василий Лукьянович сказал:
- Я чего спросить хотел, что это с Ксенией-то происходит?
Иван Игнатьевич смотрел не понимая.
- Эти ее разговоры о рояле, о том, будто играет она. Надо бы отвлечь ее от мыслей этих. Какая уж тут игра, сами понимаете.
- Да что вы, Василий Лукьянович, - вздохнул Иван Игнатьевич облегченно. - Подумаешь, рояль. Ну появился у Ксении Ивановны рояль. Ну играет она на нем. Но ничего такого тут нет. А играет, между прочим, замечательно. Да ведь Ксения Ивановна и женщина необыкновенная. Понимаете ли вы это? Вы должны понять. Со мной тоже, скажу вам по секрету, удивительная история вышла. Вот у вас, например, есть дома торшер?..
Потом, когда Иван Игнатьевич, махнув рукой, юркнул в свой переулок, Василий Лукьянович замедлил и без того неторопливый шаг. Сейчас пройдет он мимо глухого куба бойлерной с намалеванными на грязной стене спадающими буквами ЦСКА, минует перевернутую урну у подъезда, откроет визгливую створку с красной фанерной заплатой и станет подниматься, хрустя скорлупой у мусоропроводной колонны с вырванными крышками. Он войдет в квартиру, где делит стол и постель с женщиной, много лет назад пришедшей, чтобы досадить другому (как и он привел ее, чтобы досадить Марианне и забыть ее плечи в соленых каплях), да и оставшейся - стирать и стряпать, гасить в себе и в нем вожделение и молчать, молчать, молчать. Он распахнет окно, выходящее на крутой подъем к нефтебазе, где надсадно воют бензовозы, он откроет окно, эх, дятлы-рояли, и высунется до пояса...
Иван Игнатьевич торопился. Он ждал сегодняшним вечером в гости Ксению Ивановну. Она обещала прийти на ужин к половине восьмого. Иван Игнатьевич летел домой. Сейчас он войдет к себе, отыщет кнопку среди корней, впустит этот задумчивый свет, похожий на свет забытого фонаря в листве ночного парка. И лишь две мысли слегка тревожили Ивана Игнатьевича. Во-первых, дятлы селятся в дуплах, и гнезд никогда не вьют. И, во-вторых, он твердо помнил, что серебряные кольца для салфеток мать продала сразу же после войны.
Василий Лукьянович распахнул окно, выходящее на крутой подъем к нефтебазе, откинул створки, эх, дятлы-рояли, и высунулся до пояса. Он увидел красную глину азовского пляжа, вдохнул запах степи и моря, горечь и соль коснулись губ. Там, где вода теряет прибрежную желтизну и сливается с сине-зеленым небом, глаза схватили маленькую белую запятую - баркас чудака или городского бездельника: какой серьезный рыбак выйдет в море в этот час. Да и не ходят теперь рыбаки под парусом.
Но это был парус. А над ним, но ближе, на густо окрашенном холсте неба, стремительную двойную линию выводила пара сизых точек. Чайки.