Она красовалась. В свои пятнадцать Сашка была пышногрудой и крутобёдрой, очень хорошенькой.
Черноглазая, шустрая, кокетливая. «Шкура на ний грае, як гармошка»[2], – нередко цокала языком Зорька и поглядывала на Сандру осуждающе-неодобрительно.
А ещё она была привлекательно-манящей, ни один парень перед ней устоять не мог. Сашка на спор кадрила любого. Легко принимала вызов, и кто его знает, как это у неё получалось, – добивалась если не слепого обожания, то неизменного интереса.
Сейчас она нацелилась очаровать Альберта: строила ему глазки, призывно облизывала губы и загадочно улыбалась, привлекая к себе внимание.
Альберт и на неё посмотрел внимательно, но руку мою почему-то не отпустил.
– Нарисую. Когда-нибудь. Но вряд ли тебе понравится, – сказал он очень серьёзно.
– Аха-ха, аха-ха! – рассмеялась Сандра немного натянуто. – Смешно, правда. Наверное, ты художник от слова «худо»?
– Наверное, – кивнул Берт и отпустил наконец-то мою руку.
– А меня Сандра зовут, – кинулась исправлять оплошность подруга. От неё не ускользнуло, как мальчишка держал меня за руку, и, кажется, это её задело. – Ты тут новенький?
– Можно и так сказать, – ответил он уклончиво.
– В нашей гимназии будешь учиться?
Сандра вела атаку так, что мне пришлось немного отступить. Она умела перетягивать внимание на себя. А мне куда… я чем-то была похожа на Берта: худая, длинная, угловатая; грудь угадывалась пока с большой натяжкой. Не гадкий утёнок, но ещё далеко не лебедь.
– Наверное, – чем больше Сандра проявляла инициативу, тем больше мальчишка уходил в себя: отвечал нехотя, словно через силу.
– А сколько тебе лет? – наконец-то задала она нужный вопрос. – И в каком классе будешь учиться?
– Тринадцать. Четырнадцать будет скоро, – у него дёрнулся кадык. Видимо, ему стоило большого труда не соврать.
– Ах, трина-а-а-адцать! – разочарованно протянула Сандра и тут же потеряла к объекту домогательства всякий интерес. – Свободен, сосунок! Когда станешь знаменитым художником, так и быть, разрешу тебе меня нарисовать. Пойдём, Лада! – скомандовала она и решительно потянула меня за руку.
Я обернулась. Не могла не обернуться: он меня тянул к себе, будто кто взял и за короткое время знакомства протянул между нами невидимый прочный канат.
– До встречи, Берт! – махнула ему рукой и улыбнулась.
Он промолчал, лишь поднял руку раскрытой ладонью вверх. Махнул слабо, прощаясь. Я видела: он не верил, что эта встреча случится скоро.
Я тоже не особо в это верила, но мы оба тогда ошиблись, потому что обстоятельства нередко всё решают за нас.
–Какая же ты несобранная, Лада! – отчитывала меня мать. – Боже мой, в кои веки нас пригласили в гости, а мы никак собраться не можем! Сейчас приедет отец – и быть беде!
Мама боялась отца-тирана, как огня. Папа у нас крут, да. Неуживчивый, резкий на слово и действия. Я давно научилась его «громы-молнии» принимать с низко опущенной головой.
Когда отец бушует, главное – молчать и делать вид, что покорно принимаешь «порку». Руку он не поднимал, но на слово был крут и нередко нам всем доставалось.
– Зоряна! Где отглаженное платье для Лады? Ну что ты копаешься?
– А я що? А в мэнэ усьо готово давно, – складывает Зорька руки на пышной груди и тут же сдаёт меня матери: – Це панна Лада копаеться, знову навушныкы в вуха – и загублена для людства! Навить зачиску зробыты не дала, видмахнулася.[3]
– Ну, Зорька! – делаю зверские глаза и показываю украдкой кулак.
– Я тоби що, корова? – в который раз оскорбляется домработница, но это она больше для вида и для матери, что неизменно её поддерживает.
– Лада, её зовут Зоряна – неужели так сложно запомнить? И не ссорьтесь, пожалуйста! Давайте лучше быстро, а то достанется всем!
В этом она права, а поэтому мы с Зорькой кидаемся в мою комнату, где я переодеваюсь, а Зоряна заплетает мне красиво волосы в косу-колосок.