— Иди к черту! — Андрей со всей силы вдавил на калитке кнопку звонка, другой рукой нашаривая рукоятку припрятанного под курткой ножа. Ему было стыдно за свой страх, и оттого как будто делалось еще страшнее: словно он сам от стыда становился младше, глупее, уязвимей — двадцатилетний пацан, больше задумавшийся о сиюминутных удовольствиях, чем о последствиях.
Тот, что в темноте сказал — однажды они вновь встретятся. Слово есть прах, но не всякое слово.
Секунды еле ползли; но вскоре со двора послышались шаги, а еще через несколько мгновений Иван отпер калитку. В распахнутой старой дубленке и высоких меховых унтах он напоминал разбуженного медведя, облезлого и осунувшегося; но при этом вид имел обрадованный.
— Андрюха! Спасибо, что откликнулся. — Он крепко пожал Андрею руку. — Мог бы ведь и забить.
— Не мог. — Андрей смотрел на старого товарища и едва узнавал его. За время, что они не виделись, Иван облысел, обрюзг и постарел, по меньшей мере, на дюжину лет. — Что за дела, Вань?
— Отчет за пятилетку долгий будет, Андрюх. — Иван, посмеиваясь, потихоньку увлекал его вглубь двора, словно не слыша криков.
Андрей остановился и, ухватив друга за плечо, развернул к себе:
— Что. Это. Такое? — Он указал на дом. — Я не глухой.
— Множественные метастазы и аномальная реакция на обезбол: толку даже с наркоты чуть, — ответил Иван со страшным спокойствием. — Это Галя, Андрей.
И все встало на свои места.
— Пойдем, выпьешь со мной, хоть для вида. — Иван повел оторопевшего и больше не упиравшегося Андрея в дом. — А то задолбался уже один бухать, не лезет. Посидишь, подумаешь… Решишь.
Андрей сидел на жестком табурете посреди пропахшей лекарствами и подгоревшей картошкой — «раньше готовила Галя» — кухни и думал. Крики в угловой комнате затихли, но звенящая тишина после них была ненамного лучше.
Почти двадцать лет — и бессчетное множество вещей отделяли их с Иваном от того дня, когда два бездельника-студента шарились по давно выселенным баракам, предназначенным под снос, и вдруг нашли там обжитую комнату: вкусно пахнувшую свечным воском, с линялым ковром на полу и забитыми ватой щелями. В изголовье застеленного матраса лежало два чемодана: первый с вещами, а второй с книгами на немецком языке.
Уходя, Иван прихватил одну, чтобы дома со словарем прочесть и разгадать — кто и почему прятался в таком странном месте. Но книжка оказалась всего-навсего сборником критических и литературоведческих статей по «Фаусту», а вскоре и вовсе была забыта — потому что в тайнике под обложкой обнаружилась штука поинтереснее: листок с несколькими строчками на латыни, сложным рисунком из трех сплетенных пентаграмм, и маленький, похожий на уголек, камень, который надо было положить в точку их пересечения.
Никто из них всерьез не верил в колдовство, но тайна щекотала нервы. Так что следующим вечером Андрей купил свечи и рулетку, Иван — мелки и циркуль, и снова отправились в бараки, подальше от людей.
В ту ночь Андрей узнал, что у темноты есть глаза. А еще шелестящий голос, от которого холод пробирал до костей.
Тот, что в темноте обещал исполнить три желания, и взять плату только после третьего.
— Если я назову цену сейчас, это отнимет у вас надежду, а какой яд слаще? — шелестел голос опавшей листвой, залетавшей в разбитые окна барака. — Однажды мы встретимся снова. Тогда вы все узнаете.
Иван и Андрей договорились использовать каждый по желанию и обойтись без «однажды».
Андрею происходящее казалось игрой, какой-то бестолковой аномалией, а Иван подошел к вопросу серьезно. Захотел с потусторонней помощью перебраться в Москву, получить там жилье… Сбылось. И та самая однокурсница Галя, ради которой Ивану хотелось стать столичным франтом — сбылась.
— Она все знает. — Теперь, двадцать лет спустя, говорил Иван, наливая себе третью стопку коньяка. — Галя вообще интересовалась всяким таким, ну и я ей как-то рассказал… Из-за этого она была против того, чтобы мы с тобой общались. Что-то выискивала в книжках про это существо; говорила, якобы твоя родная мать — ведьма, поэтому из-за тебя все удалось, дескать, сильная кровь. Не то что я, недотыкомка. — Он выпил, закашлялся. — Галя… Она знает, но никогда не просила меня об… этом.
— Папаша мой — тот взаправду святой дух: никто его никогда не видел, — мрачно сказал Андрей. — А мать на вокзале сортиры мыла, и там же и померла. Как настоящая ведьма.
— Я помню. — Иван отвел взгляд. — Но Галке разве объяснишь… Упрямство бабское хуже глупости. Ты прости, Андрюх. Дурак я.
— Это ты прости. Ну, будем. — Андрей поднял свою стопку.