Все засохло. Крови нет. Ни слюны, ни мочи. Ни желудочного сока. Ни воды, что самое главное. Все засохло. Испарилось. Я видел себя мумией. Ноги, руки, шея двигались с хрустом, треском, скрипом, писком, скрежетом, если двигались, крошась, кожа падала лоскутами, порхала, как листки бумаги на ветру, рассыпалась внизу, касаясь пола автомобиля. Смерть рядом, разминается уже нетерпеливо у глаз, вернее, у виска, топчется неспокойно, мурлычит, терпит приятности от предвкушения… Никаких картинок не наблюдаю. Жизнь не пробегает в сознании ни туда, ни обратно… Только ждешь слюны. А ее по-прежнему нет… Глотание оглушает. Не понимаешь, страшно тебе или нет. Не веришь, что скоро все кончится, может быть, вот уже через какие-то доли мгновения, но догадываешься, но предчувствуешь, определяешь правду зверино… Единственно, что оставил после себя достойного, так это Старика… Три картины, его изображающие, поставят весь мир на колени (если я их этому миру отдам, если захочу, пока не хотел, может быть, после смерти; сделаю так, чтобы мир их увидел только лишь после моей смерти, не скоро) — на колени благоговения. Да, да, картины те будут рассматривать исключительно на коленях, я в этом убежден. Иначе глядеть на них люди просто не смогут. Такая сила… От осознания этого действительно становится легче. Но не намного… Умру, мать твою, от руки какой-то никчемной, затраханной суки! Как мудак! Как пацан! Как мерзкая, дрожащая тварь! Тварь я дрожащая?! А?! Тварь, спрашиваю?!. Если честно, то она, разумеется, вовсе даже и не никчемная, Настя-старшая, хотя и безусловно затраханная. Она не спит, она хочет, и это делает ее несомненно особенной. Но сейчас, вот в данный, конкретный момент, она угрожает мне, она готовится реально меня умертвить, застрелить, а значит, все-таки она и вправду никчемная, несмотря ни на что, и грязно и отвратительно затраханная… Я уже злюсь, и я уже рассуждаю. И даже пытаюсь иронизировать, и даже отыскиваю возможность острить. Это знак… Слюна засочилась во рту. Кровь двинулась по телу — пока трудно… Свалю голову быстро вниз и одновременно правой рукой ударю Настю снизу в запястье, кулаком, костяшками пальцев, чтобы было больно…
Сзади пришло неизвестное… Спинка сиденья лягнула меня в позвоночник, в поясницу. Катапульта. Я сейчас вылечу через потолок. Парашют раскроется в нескольких десятках метрах от земли. Я не погибну… Грудь выгнулась, поплыла к лобовому стеклу, голова запрыгала толчками назад, руки заплясали в воздухе, как в невесомости.
Выстрел оглушил.
Пуля садняще протекла по затылку…
Девочка подросла? Налилась мощью и непобедимостью, принялась куражится, раскурочивая автомобиль? Под нами взорвалась бомба? Землетрясение?
Неважно.
Важно теперь не растеряться. Определить приоритеты…
Хватил два-три раза правым локтем по ребрам Насти-старшей. Руки у нее были подняты, запрокинуты назад. После тем же локтем по подбородку — ухая, выжимая воздух из себя с силой, коротко… Рука ее с пистолетом упала наконец к ней на ноги, на бедра, уже безвредная, уже непослушная. Я вырвал, матерясь, пистолет из пальцев женщины, грубо, стервенея, раздирая глотку, разрывая рот в запредельном, свирепом, нечеловеческом вопле, и саданул ее рукояткой пистолета по лицу, негодуя буйно, не сопротивляясь себе, бил, бил… Смял ее волосы в кулаке левой руки, горстью, выбирая последние слезы, плюясь кровью из надкусанных губ, придавил ее голову к ее же коленям, вогнал ствол пистолета в ее мягкий, пульсирующий глаз и заорал ей в ухо что-то громкое и непристойное… Матерился. Просто матерился, и все. Вдохновенно и забываясь. Освобождаясь. Восстанавливая потерянное. Набирая энергию и настроение…