…Через несколько месяцев, когда жандармы, потеряв след «государственного преступника», немного поостыли, столичный «столяр-краснодеревец» вместе с женой покинул тихий Полоцк.
Бабушкин уехал в Орехово-Зуево выполнять поручение Ленина.
Верстак и инструменты он продал.
В корзине и чемодане, которые он с женой привезли на вокзал, лежало все их имущество: белье, книги и несколько кастрюль. Никаких шкафов, кроватей, диванов у них не было. Из всей мебели они везли с собой только маленькую зеленую скамеечку.
…С тех пор зеленая скамеечка неизменно находилась повсюду вместе с Бабушкиным. Переезжал он в другой город — тряслась в вагоне и дешевая самодельная скамеечка.
Она служила ему верой и правдой, храня в своем тайнике то запрещенные брошюры, то «Искру», то письма Ленина и Крупской.
Коробейник
Ранним весенним утром по лесу шел человек.
Лес уже проснулся. Острые лучи солнца, пронизывая молодые, еще не густые кроны деревьев, сверкали, как блестящие серебряные нити. Казалось, какой-то великан развесил по лесу гигантский елочный «дождь».
Под ногами мягко чмокали влажные прошлогодние листья. Терпко пахло хвоей, мхом, отходящей после зимней спячки землей, прелыми листьями. Дразнящие, хмельные ароматы.
Мужчина, шедший по глухим лесным тропинкам, был одет в высокие сапоги с заправленными в них брюками, простой пиджак и картуз. На груди его, на широком ремне висел легкий деревянный лоток, какие носили в те годы коробейники; в руке путник держал тяжелую, суковатую палку.
Это был Бабушкин. В семь утра он вышел из Покрова — маленького городка, скорее похожего на большую деревню. Путь его лежал в Орехово-Зуево: восемнадцать верст вековыми, дремучими «морозовскими» лесами.
Хотя идти было не близко, Иван Васильевич шагал легко и с удовольствием. Далекий поход радовал его. Около ручья он остановился. Ручеек был маленький, тихий и какой-то неприметный. Бабушкин положил палку, снял лоток, сел на огромный камень, помыл руки в ручье, потом, зачерпывая воду горстью, неторопливо сделал несколько глотков. Вода была холодная, от нее даже заныли зубы.
Вот уже, наверно, двадцатый раз за последние месяцы совершает Иван Васильевич один и тот же путь по лесу: из Покрова в Орехово. Ходил он этими извилистыми тропинками и зимой, когда чистый, голубоватый, хрустящий под ногами снег покрывал дороги, идет и теперь, весной. И всегда вспоминает, как мальчишкой, лет двадцать назад, пас он с дедом коров у себя на родине, в Леденгском, и часто забредал в такие же глухие леса.
Отдохнув у ручья, Бабушкин встал, повесил на грудь лоток и зашагал дальше. В легком деревянном лотке лежало несколько кусков ситца: темно-синий с цветочками, белый в разноцветную крапинку и ярко-красный.
«Заправский коробейник», — подумал Иван Васильевич и, как всегда при этой мысли, улыбнулся.
…Кем только не был за последние год-два Бабушкин, куда не забрасывала судьба его и Прасковью Никитичну!
Но охранка нигде не давала им задерживаться.
Новый город — новая профессия. В Покрове Бабушкин стал выдавать себя за коммивояжера-коробейника.
— Удобная работа, — посмеиваясь, говорил он жене. — Ходи куда хочешь, беседуй с кем хочешь!
Одно только смущало его: коммивояжер — это агент по продаже товаров. Коммивояжеры обычно ходят с маленькими изящными саквояжами, в которых уложены образцы пуговиц, сукон, новых патентованных подтяжек, модных галстуков. А у Бабушкина не было ни изящного чемоданчика, ни образцов товаров. И купить — денег нет.
Помогла Прасковья Никитична, раздобывшая у соседок несколько обрезков ситца.
— Чем не образцы? — грустно усмехаясь, сказала она. — Ходи по селам, предлагай свой товар. Будто работаешь у Морозова или еще у кого из «тузов».
Мысль оказалась удачной. Ведь маленький городок Покров находился недалеко от Орехово-Зуева — центра текстильной промышленности. В этих районах шныряло много агентов крупных текстильщиков.
— Одна беда, Паша, — улыбаясь, сказал Иван Васильевич. — Ассортимент товаров у меня уж больно небогат! Ну, да ничего! Мой товар такой, — никого уламывать не придется: сами расхватают, только покажи!
И действительно, товар у Бабушкина был отменный. С легким лотком на груди он приходил в фабричные поселки и сразу направлялся к знакомым ткачам.
— Принес? — нетерпеливо спрашивали «покупатели».
— Принес, — отвечал Иван Васильевич и вынимал из лотка завернутые в куски ситца пачки нелегальной литературы.
Но однажды коммивояжер чуть не провалился.
На перекрестке к нему пристал какой-то подвыпивший подозрительный субъект.
— Чем торгуешь, дядя? — схватил он Бабушкина за руку.
— А вот ситчики, самые лучшие ситчики, набивные, расписные, яркие, девицам да молодухам подарки, — привычной скороговоркой разбитного коммивояжера ответил Бабушкин.
— Покажь!
Бабушкин вынул кусок ситца — темно-синего с цветочками, — расправил его на ладони и поднес к лицу незнакомца.
— Колер облезлый. — сказал тот. — А ну, покажь другой!
Бабушкин порылся у себя в лотке, вынул другой кусок — ярко-алый — и показал назойливому покупателю.
— Слишком здорово в глаз шибает, — сказал тот, по-прежнему крепко держа рукой Бабушкина. — Покажь еще!
«Что делать? Надо как-то отвязаться от этого типа», — подумал Бабушкин.
В лотке лежало еще два образца ситца, но в них были завернуты нелегальные брошюры.
— Больше образцов нет. Все распродал, — грубо сказал Иван Васильевич и, резко стряхнув с себя руку незнакомца, быстро повернул за угол.
После этого случая Бабушкин решил, что носить подпольные листовки в лотке рискованно.
…Шагая по извилистой лесной тропинке, Бабушкин усмехнулся, вспомнив, как утром Прасковья Никитична, снаряжая его в путь-дорогу, закладывала ему под рубаху аккуратные пачки литературы.
— Как компрессом обложила, — сокрушенно пошутила она.
Иван Васильевич поправил на спине сбившиеся брошюрки и зашагал дальше. Глуховатым голосом он запел песню, полюбившуюся ему еще в петербургской тюрьме:
Лес был безлюден, и Ивану Васильевичу нравилось вслух распевать эту запрещенную песню.
Отмахав верст двенадцать, Бабушкин снова сделал привал — последний перед Ореховом, возле маленького, глухого лесного озерца. Вплотную к воде спускались старые ели, а сама вода казалась густой и черной, как нефть. Озеро было сплошь покрыто большими, круглыми, как тарелки, мокрыми листьями и длинными, извивающимися, как змеи, стеблями. Бабушкин хотел лечь, но земля была еще влажная. Сев на старый замшелый пень, Иван Васильевич с интересом рассматривал огромный муравейник, построенный рядом.
Когда-то, в детстве, он любил, кинув щепку в муравьиный город, наблюдать, как обеспокоенные мураши, облепив ее со всех сторон, дружно стараются отодвинуть. Он и сейчас по старой привычке отыскал взглядом обломок ветки, но передумал и не бросил его в муравейник.
На душе у Бабушкина было радостно. Он знал, что на окраине Орехово-Зуева, в тесной квартирке ткача Климентия Лапина с Никольской мануфактуры, усевшись вокруг пузатого самовара, задернув занавески на окнах, его ждут друзья — ткачи, красковары, отбельщики, мюльщики, прядильщики. Каждое воскресенье приходил к Лапину товарищ Богдан — Бабушкин — и вел здесь кружок.
Особенно радостно было сегодня Ивану Васильевичу потому, что на груди у него, под рубахой, вместе с пачками нелегальных листовок лежал свежий номер «Искры». Бабушкин получил его от Грача в Москве, в привокзальном трактире.
«Замечательный человек! — вспомнив Грача, подумал Бабушкин. — Жандармы ищут его по всей России, а он сидит в самой Москве и, как всегда, нисколечко не унывает. Находчив до дерзости!»