Он робко повернулся к Ленину:
— Правда, неплохое имя?
— Очень даже неплохое! — вполне серьезно ответил Ильич.
А Бабушкин еще долго ходил по комнате и то громко, то шепотом на разные лады повторял:
— Лида. Лидочка. Лидок..
«Дать бы телеграмму жене! Или хоть письмо послать, — думал он. — Да разве можно?.»
— Вот она — конспирация, — с горечью прошептал он. — Даже в такой момент и то жене ни словечка…
Бабушкину казалось, что он говорил тихо, но Ленин услышал.
— Почему? Поздравьте жену! И от меня — тоже…
— Шутите, Владимир Ильич? — недоверчиво спросил Бабушкин. — Жандармы же перехватят телеграмму. И письмо вскроют.
— Ну и пусть! — Ленин засмеялся. — Ведь в охранке и так знают, что Прасковья Никитична — ваша жена. Так?
— Так.
— Значит, это не тайна. А если раскроется ваше пребывание в Лондоне, — какая беда?! Здесь русской полиции вас не достать — руки коротки. А в Россию поедете, все равно придется сменить фамилию.
— Значит, в самом деле можно? — обрадовался Бабушкин.
— По такому случаю — можно! И знаете, даже лучше, если в охранке узнают, что вы в Лондоне. А то они прямо остервенели, ищут вас по всей России, все «явки» перетряхивают, неблагонадежных хватают. Кто-нибудь может пострадать от их усердия. А узнают, что вы в Лондоне, — утихомирятся.
Бабушкин сразу сел за письмо. Нарочно писал подробно и открыто. Было какое-то особое, острое наслаждение писать вот так — просто, без шифра, как все люди, писать подробно и обо всем: был в старинном замке Тауэре, видел торжественную смену караула у дворца королевы; очень смешно смотреть на шотландских стрелков в юбочках. Рассказал и о жене Маркса.
«Здешние бобби ничуть не отличаются от наших полицейских: тоже важные и глупые», — злорадно написал он и засмеялся звонко, как мальчишка, представив себе лица жандармов, читающих письмо.
В конце приписал:
«Поздравляет тебя также Николай Петрович».
Жена, конечно, вспомнит старое подпольное имя Ильича.
— Пойду опущу, — сказал Бабушкин, едва кончив писать.
Накинул пальто и выскочил на улицу.
Прошло больше часа. Он не возвращался. Ильич стал уже не на шутку беспокоиться. Что случилось? Ведь Бабушкин не знает английского языка: мало ли в какую историю может попасть такой «немой»! И несчастные случаи теперь участились.
Ильич хотел, уже направиться на поиски, когда раздался стук молотка в дверь — Бабушкин вернулся.
Был он усталый, но радостный. В руке нес огромную красивую куклу в шелковом платье, в кожаных туфельках, с красной лентой в длинной косе. А главное — у куклы, если ее положить на спину, сами закрывались глаза.
— Это к чему? — спросил Ильич.
— Игрушка. Лидочке, — пояснил Бабушкин. — Полгорода обегал. Хотел что-нибудь необычное.
«Новорожденной-то? Куклу? — сдерживая улыбку, покачал головой Ильич. — Вместо погремушки?»
Но ничего не сказал.
А Бабушкин, довольный своей покупкой, немедленно уложил ее в саквояж.
— Домой поеду — отвезу, — сказал он. — Лидочке.
И повторил:
— Лидочке.
Словно все еще не мог поверить, что отныне у него есть дочка.
Господин Шубенко
Вагон мелко трясся, как в ознобе. И от этого малярийного озноба жалобно звякала эмалированная крышечка на чайнике, дребезжали стаканы, дробно постукивала металлическая дверца фонаря.
Вагон был дряхлый, неказистый. И тащился он медленно. И места — только сидячие. Но зато билет — вдвое дешевле, чем в курьерском.
Бабушкин сидел у окна.
Был он в черном триковом костюме — тройке. Из-за этого костюма он вместе с Крупской несколько часов бродил по мелким лондонским лавчонкам на окраине города. В крупных магазинах одежда стоит дороже. И все же подобрали вполне подходящий костюм. И солидный и недорогой.
Рядом сидящие пассажиры не обращали внимания на Бабушкина. В начале пути то один из них, то другой пытались заговорить с этим невысоким русоголовым мужчиной. Но на все их вопросы — и по-английски, и по-немецки, и по-французски — он лишь смешно разводил руками, виновато улыбался и бормотал «ай ду нот андестенд». И пассажиры, с трудом разбираясь в его варварском произношении, догадывались, что незнакомец пытается сказать по-английски «не понимаю».
В конце концов Бабушкина оставили в покое.
Он сидел, смотрел в окно.
Два месяца… Да, почти два месяца прожил он у Ленина. Ильич все не отпускал: отдохните да отдохните. Очень изнуренный вид у вас.
Мимо проскальзывали маленькие чистенькие домики с высокими черепичными крышами и ровными дорожками, выложенными разноцветными кирпичиками.
«Как игрушечные, — усмехнулся Бабушкин. — Да, аккуратный народ немцы».
Возле каждого маленького домика был маленький садик и в нем — одинаковые маленькие клумбы и маленькие беседки.
«Итак, поздравляю, — сказал сам себе Бабушкин. — Скоро будете дома, господин Шубенко».
Он провел ладонью по карману пиджака — там, на груди, лежал паспорт с его фотографией. Но в графе «фамилия» значилось — Шубенко. И чуть пониже: «крестьянин Полтавской губернии».
Когда Крупская за неделю до отъезда Бабушкина из Лондона вручила ему этот паспорт, Иван Васильевич долго, дотошно изучал документ, по которому отныне ему предстояло жить. Каждую печать вертел и так, и этак, каждую запись придирчиво перечитывал несколько раз и даже на свет разглядывал.
— Не сомневайтесь, Иван Васильевич, — успокоила его Надежда Константиновна. — Это «железка».
Так подпольщики называли паспорт недавно умершего. Как раз этой осенью из одной больницы сочувственно настроенный медик передал два таких паспорта Крупской.
«Железка» — самый надежный документ. Все печати — подлинные. Все записи, и все прописки — тоже подлинные. Захочет полиция проверить — пожалуйста! Не подкопаешься.
Вагон подскакивал на стыках и дребезжал так, — казалось, сейчас развалится. Рядом с Бабушкиным сидел пожилой немец. Он дремал. Седая, аккуратно подстриженная голова его дергалась в такт вагонным толчкам. Напротив, у окна, также сидя, дремал длинный тощий студент.
«Значит, господин Шубенко!»
Бабушкин усмехнулся. Сколько фамилий и партийных кличек сменил он за последние годы! Был он и «Богданом», и «товарищем Трамвайным», и «Вязьминым», и «Николаем Николаевичем». И даже женскую фамилию носил (в письмах для конспирации его называли «госпожа Новицкая»).
«Итак, господин Шубенко, кем же вы станете в Питере? — подумал Бабушкин. — Опять слесарем?»
Это уже несколько дней беспокоило его.
Вот приедет он в столицу. Если «крестьянин Полтавской губернии» нигде не будет работать, — сразу привлечет внимание полиции. Значит, надо работать. Но где? Кем?
Опять на завод? Простоишь весь день у тисков, а когда же выполнять поручения Ленина? Когда организовывать стачки, собрания, митинги?
«Столяром заделаться? Как в Полоцке? Нет, тоже не годится…»
Бабушкин прикрыл глаза. Задумался.
«На паровоз кочегаром? Газетами торговать? Землекопом? Грузчиком?»
Он перебирал самые разные профессии и отвергал их. Все. Одну за другой. Любая из них отнимала слишком много времени и сил.
Он так ничего и не решил. Задремал, прислонясь головой к дрожащей стене.
Очевидно, он заснул, потому что, когда вновь открыл глаза, напротив, у окна, сидел вовсе не студент, а толстенький господин в ярко-зеленом пальто, и возле него сверкал коричневой кожей и никелем такой же толстенький новенький саквояж.
Бабушкин протер глаза, уселся поудобнее.
— Простите, — сказал толстяк. — Вы, кажется, русский?
Бабушкин кивнул.
— О, как приятно вдали от отечества встретить соплеменника! — Толстяк весь расцвел и с чувством долго тряс руку Бабушкину.
Глаза у толстяка были умные, с хитринкой, и весь он так и лучился бодростью.