Бабушкин покачал головой. Он знал: петербургская партийная организация переживает трудные дни, но все же не думал, что дело настолько плохо. А впрочем, все понятно: самые опытные, преданные «искровцы» — в тюрьме, а другие — неустойчивые, молодые — изменили Ленину.
— Давайте завтра соберем уцелевших, — предложил Бабушкин. — Надо потолковать.
На следующий день вечером на квартире у адвоката собрались «искровцы».
Бабушкин рассказал о поручении Владимира Ильича — разгромить «экономистов».
— Послезавтра они как раз устраивают собрание рабочих, — сказал адвокат.
— Где? — спросил Бабушкин.
— На Выборгской. Сам Токарев будет выступать!
«Удобный момент, — подумал Иван Васильевич. — Там можно при рабочих дать первый жестокий бой Вышибале. Да и познакомиться с ним мне уже пора…»
— Я пойду на их собрание, — сказал Бабушкин.
Один из товарищей стал отговаривать его: с Токаревым, мол, очень трудно спорить, особенно на таком большом собрании. Во-первых, студент необычайно речист. Говорит красиво, умно и так выразительно — любой адвокат позавидует. А во-вторых, Токарев очень начитан и память у него прямо-таки изумительная: наизусть приводит целые страницы из Маркса и Энгельса.
— Я, бывало, сцеплюсь с ним, — пожаловался Бабушкину его старый друг Никита Федоров — слесарь с Семянниковского завода. — Да где мне, полуграмотному!.. Хлещет цитатами, как нагайкой, спасу нет! А ведь ты тоже академий да университетов не кончал. Сомнет тебя студент!
— Да, образование у меня невеликое, — усмехнулся Иван Васильевич. — У студента-то папаша фабрикант: чего ему не учиться? А у меня отец солеваром был. Рос я, как крапива — без ухода и забот. Сызмала сам себе хлеб добывал. Тут уж не до науки.
Однако Бабушкин вместе с Никитой Федоровым все же пошел на собрание «экономистов».
Оно проводилось в квартире зубного врача. Врач был беспартийный, но «сочувствующий». Участники, кто завязав щеку платком, кто прижав ее рукой, поодиночке, под видом пациентов проходили в большую, хорошо обставленную приемную врача. В центре стоял огромный, точенный из ореха круглый полированный стол. На нем лежали газеты и журналы, чтобы больные, ожидая приема, не скучали. Вокруг по стенам стояли мягкие ореховые стулья с высокими резными спинками и большой кожаный диван.
Собралось человек тридцать: с разных заводов Выборгской стороны. В приемную все не вместились. Пришлось раскрыть обе створки широкой двери в соседнюю комнату — кабинет врача. Некоторые уселись там: возле белых шкафов со сверкающими никелем инструментами, на подоконнике (окно было затянуто шторой), а лысый пожилой наборщик даже сел в жесткое зубоврачебное кресло.
Бабушкин устроился возле бормашины, рядом с маленьким столиком, где на толстом стекле лежали белые гипсовые слепки челюстей. Никита примостился тут же.
Первым выступал Токарев — высокий, красивый юноша в студенческой форме. Золотистая, пышная грива волос, величаво откинутых назад, прямой нос, тонкие губы. Держался он непринужденно, как артист. И говорил тоже, как артист: то повышал голос и, встряхивая шевелюрой, вздымал руки к потолку, то уверенно и твердо чеканил фразы.
Друзья не зря предупреждали Бабушкина. Студент так и сыпал цитатами, мудреными словами, говорил он горячо, живо, и Бабушкин видел, что речь Токарева одобряется многими рабочими.
— Наша святая, главная задача — улучшить условия своей многострадальной жизни, — страстно говорил Токарев. — Наши дети голодают. Мы ютимся в грязных бараках. Мы требуем, чтобы заводчики увеличили зарплату рабочим. Прибавка — хоть копейка на рубль — важнее для мастерового, чем борьба за какие-то далекие неясные свободы. Лучше синица в руке, чем журавль в небе!
Едва Токарев кончил, Бабушкин попросил слова. Студент, откинувшись на стуле, с любопытством оглядел незнакомца, неловко пристроившегося возле колеса бормашины.
Бабушкин был одет в добротный черный костюм, в руке держал шляпу, под пиджаком у него виднелась манишка. Идя на собрание, «страховой агент Шубенко» не успел переодеться.
«Наверно, новоиспеченный интеллигент из рабочих», — подумал Токарев.
Выйдя к круглому полированному столу, стоящему в центре приемной, Бабушкин неторопливо положил шляпу, обернулся к Токареву и сказал:
— Представьте себе, господин студент, что живут два раба. В Древнем Риме, например. Измываются над ними хозяева-патриции. Заставляют с утра до ночи тяжелые камни ворочать. Бьют нещадно. Но при всем том одного раба кормят черным хлебом, а другого — белыми булками. Дозвольте узнать, господин студент, каким из этих рабов вы хотели бы быть?
Токарев откинулся на высокую резную спинку стула, выпустил колечко дыма и, улыбаясь, ответил:
— Я вообще предпочел бы быть не рабом, а свободным гражданином!
— То-то и оно! — сказал Бабушкин. — А рабочим вы советуете лишь бороться за белый хлеб, но притом на веки вечные оставаться рабами.
— Позвольте!.. — возмущенно перебил Токарев.
— Не позволю, — решительно отрезал Бабушкин. — Вы уже тут много говорили. И цитировали все подряд, к месту и не к месту. Кстати, зловредно цитировали.
— То есть как? — вскочил Токарев.
— Очень просто, — ответил Бабушкин. — Вот вы из Ульянова привели отрывок. — Бабушкин наизусть прочитал несколько фраз из статьи Владимира Ильича. — Вы этим хотели доказать, что Ульянов противоречит сам себе: то призывает рабочих к экономической борьбе, то почему-то набрасывается на вас, «экономистов». Но вы сжульничали, господин студент..
— Прошу выбирать выражения! — вспыхнул Токарев.
— Повторяю — сжульничали, — твердо произнес Бабушкин. — Вы оборвали цитату там, где вам выгодно. Владимир Ильич действительно призывает рабочих бороться против штрафов. А дальше — вы помните, что он говорит дальше?!
Токарев пожал плечами.
— Дозвольте тогда напомнить… — И Бабушкин наизусть прочитал большой отрывок из той же статьи Владимира Ильича. — Смысл высказываний Ульянова вполне ясен! — сказал Бабушкин. — Экономические требования должны быть лишь составной частью нашей борьбы с царизмом. Только широкой политической борьбой завоюют пролетарии свободу!
Собравшиеся зашумели.
— Ловко поддел студента за жабры! — громко шепнул один из рабочих соседу.
Токарев смутился. И, чтобы скрыть свою растерянность, ехидно спросил Бабушкина:
— Где это вы так вызубрили Ульянова, господин… господин. Не знаю вашей фамилии.
— Там, где вы не были, — в тюрьме! — спокойно отрезал Бабушкин. — А фамилия моя… ну, хотя бы… Искров!
По приемной снова пробежал шепоток. Так вот это кто — искровец!
— Кстати, «господином» можете меня не величать, — продолжал Бабушкин. — Просто — товарищ Искров. Я — слесарь и к «господину» не привык…
Рабочие заулыбались. Большинство уже перешло на сторону Бабушкина. А последние его слова еще больше обрадовали их. Им нравилось, что свой, рабочий, так здорово громит заносчивого студента.
— Вы — слесарь?! — Токарев расхохотался и недоверчиво оглядел строгий черный костюм, манишку и шляпу Бабушкина. — Ой ли? Рабочие грамоте и то, к сожалению, не все обучены, а тут… — он насмешливо скривил губы, — такой блеск мысли, такое красноречие!.
— Вот и видно, что вы втайне презираете рабочих! Считаете их отсталыми, быдлом, скотом! — гневно воскликнул Бабушкин. — А передовые рабочие понимают не меньше вашего, господин студент. И твердо знают, что правда на стороне Ульянова.
— Верно! — громко поддержал Бабушкина пожилой наборщик, сидящий в зубоврачебном кресле.
Когда Бабушкин заявил, что он слесарь, наборщик обрадовался. Но потом недоверчиво подумал: нет ли тут подвоха? Слесарь ли? Наборщик поглядел на руки Бабушкина и сразу убедился: да, слесарь. Руки у Бабушкина — сильные, мозолистые, в застарелых ссадинах и царапинах. А большой палец искривлен и отогнут назад, как у большинства слесарей.