— Похоже… это паутина дзёро-гумо[3]… — хрипло произнёс отец Евлампий, тяжело дыша. — Если мы… в нее вляпаемся — нам конец…
[1] Советско-китайский военный конфликт (1929): при царской России КВЖД был важным стратегическим объектом Дальнего Востока, упрощал развитие диких территорий и был в совместном управлении Китая и России. В 1929 году китайцы решили, что самое время у ослабленного СССР железную дорогу и прилегающие территории отобрать. Однако превосходящая в 5 раз по численности группировка китайцев была разгромлена под Харбином и в Маньчжурии.
[2] Гренада. Стихи- М. Светлов, музыка — В. Берковский https://www.youtube.com/watch?v=yA2KCuc1EHE
[3] Кумо (яп.) — паук-оборотень в японской и китайской мифологии. Кумо становится пауком, прожив более 400 лет. Для пауков-оборотней в сугубо женском варианте есть специальное имя дзёро-гумо.
Глава 4
— Если мы… в неё вляпаемся — нам конец… — произнёс священник.
Но, как обычно, запоздал с предупреждением — мы уже в неё вляпались! Но винить его тоже было не в чем — он (да и все остальные тоже) не видел этой паутины. А я её смог рассмотреть, только переключившись на магическое зрение. Каждый из нас уже умудрился намотать на себя достаточно этой липкой магической дряни, плотно перегородившей нашу тропу на манер паучьих сетей. И мы основательно в них завязли.
— Да что это за тварь такая — дзёро-гумо? — прошипел коротышка, пытаясь выжечь эту паутину магическим огнем. Но у него ничего не выходило — огонь не вспыхивал, словно энергия конструкта не успевала воплотиться в заклинании, а улетала чёрте куда.
— У нас эти дьявольские отродия практически не водятся, — устав биться в паучьих сетях, ответил батюшка, тяжело дыша. — А вот в Японии утверждают, что, если паук проживёт четыре столетия, он обретает разум, а вместе с ним — власть менять облик. Так рождается «кумо» — существо, в котором сплетаются человеческая хитрость и безжалостность хищника…
Пока Ваня и Черномор продолжали сражаться с невидимой им сетью, инквизитор поведал следующее:
— Днём они могут быть прекрасны: томные женщины с мраморной кожей и взглядом, в котором таится холодная луна. Их пальцы нежны, как шёлк, но когти — острее ножа. Они шепчут сладкие слова, маня в чащу, где уже соткана паутина. Но ночью… ночью они сбрасывают маску. Тела их вытягиваются, превращаясь в чудовищных пауков — чёрных, словно сама тьма, с глазами, горящими, как угли. Их лапы оставляют на камнях царапины, а изо рта стекает яд, растворяющий плоть…
— Тля! Ну, почему именно сейчас-то? — неизвестно кому решил «пожаловаться» Чумаков, а отец Евлампий меж тем продолжил:
— Тех же, кто предпочитает облик совсем уж юных дев, японцы называют «дзёро-гумо». Они носят тёмные кимоно расшитые золотыми паутинками, и улыбаются так, что сердце замирает. Даже их красота — медленный яд. Именно их липкие сети абсолютно невидимы, и их не берет никакая магия. Поэтому они так любят пробавляться всевозможными колдунами и ведьмами. От этого их сила неимоверно возрастает. Они редки. Но, если однажды в сумерках вы встретите девушку с глазами, в которых мерцает алый огонь — бегите. Потому что пауки никогда не отпускают свою добычу.
— Постой, а твоя Благодать? — спросил Иван. — Тоже мимо? Ведь в Японии, вроде бы, вера «не наша»… Не православная…
— А какая разница? — пожал плечами инквизитор. — Творец для всех един, хоть они, японцы, и не хотят этого признавать[1]…
«Прекрасной» хозяйки всего этого «богатства» поблизости не было, и у нас еще оставался шанс выбраться из всего этого дерьма без особого ущерба. Я мгновенно запустил свою поисковую сеть, чтобы определить, насколько далеко отсюда находится тварь, поймавшая нас в свои сети.
Ответ пришёл почти сразу — «паучиха» была близко. Слишком близко. Моя магическая сеть зафиксировала её присутствие где-то в кронах деревьев, прямо над нами. Только сейчас я осознал, что воздух не просто густой — он напряжённый, словно перед грозой, и едва не искрит от разлитой в нем силы.
И в этой тишине, прерываемой лишь тяжёлым дыханием отца Евлампия, раздался звонкий щелчок, словно переломилась сухая ветка. Он был тонкий, едва уловимый, но от этого ещё более жуткий.
— Она здесь, — прошептал я, резко поднимая голову.
Ветви над нами дрогнули, будто от внезапного порыва ветра, которого не было. Что-то огромное и тёмное мелькнуло между листьями — слишком быстро, чтобы разглядеть. Но я почувствовал на себе (да и на всех нас) её взгляд — голодный и острый, будто её зубы уже попробовали на прочность мою кожу. Мышцы шеи напряглись до спазма, когда я вглядывался в темноту, задрав голову.
— Ваня, не двигайся! — резко крикнул я, но было уже поздно.
Иван резко дёрнулся, мускулы его спины и плеч напряглись, как тетива лука, всё ещё пытаясь сорвать с себя невидимые нити. Кожа на его руках покраснела, а на лбу выступили мелкие капли пота.
И в этот момент всё изменилось: паутина, прежде лишь липкая, неожиданно «ожила». Она сжалась, как затягивающиеся путы, впиваясь в кожу, волосы, одежду. Каждая нить вгрызалась в плоть, словно тысячи микроскопических крючков, разрывая одежду и оставляя на коже тонкие кровавые полосы. И она притягивала нас друг к другу — будто запутавшихся мух.
— Вот дерьмо! — зарычал Черномор, впервые за всё путешествие выглядя по-настоящему напуганным. Он даже попытался перекусить прочные нити, стиснул зубы до скрипа так, что скулы выступили резкими углами. Но у него ничего не вышло.
Моё собственное дыхание участилось, сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из грудной клетки. А потом… Потом она спустилась. Сначала — длинные, тонкие, почти изящные ноги. Чёрные, словно отполированный обсидиан, с едва заметными золотистыми прожилками. Каждый сегмент её конечностей покрыт мельчайшими шипами, а между ними — пучки липких волосков, шевелящихся, будто живые.
Потом — брюшко, огромное, матовое, переливающееся тёмно-багровыми оттенками. Когда она двигалась, под хитиновым покровом просвечивали пульсирующие «сосуды», наполненные густой чёрной жидкостью непонятного предназначения. И наконец… Лицо.
Оно было человеческим. Совершенно юным, как и рассказывал инквизитор, с гладкой фарфоровой кожей, пухлыми алыми губами и огромными глазами, в которых плясали отсветы адского пламени.
Но когда она улыбнулась, я увидел нечто, что заставило мой желудок сжаться в холодный комок — уголки её рта неестественно растянулись, обнажая не только ряд мелких острых зубов, но и вторую пару челюстей, спрятанных глубже. Они раздвинулись, как лезвия ножниц, и между ними сочилась капля прозрачного яда.
Запах… Он ударил в нос — сладковато-гнилостный, с примесью мёда и разлагающейся плоти. Можно было одновременно им наслаждаться и блевать от отвращения. Как на свет могла появиться такая одновременно прекрасная и отвратительная тварь?
— Какие сегодня вкусные гости… — прошептала она, и её голос был похож на шипение шёлка, смешанное с щелчками мандибул.
— Я чувствую струящуюся силу… Много, очень много силы. Настоящий пир! Теперь мне надолго хватит этих запасов…
Я почувствовал, как слюна во рту стала вязкой, а язык будто прилип к нёбу. Отец Евлампий закрыл глаза, быстро шевеля губами в молитве, а я понял одну простую вещь — поздняк метаться, бежать уже некуда! Поэтому о сохранности волшебной тропы теперь можно не переживать.
А если все те утырки, преследующие нас по пятам, знали о наличии у них на пути подобной твари… Становится ясно, почему нас никто больше не преследовал — кишка у них тонка! Никто не хочет стать пищей для этой грёбаной паучихи.
— Батюшка, — прошептал я на ухо священнику, благо мы теперь находились рядом, связанные паутиной чуть не в одну кучу. — Долби, если что, эту тварь своей Благодатью — нам терять уже нечего.