Колобок воззрился вопросительно: на меня. Мол, это ты тут специалист по злокозненным духам…
— Колдуйте, Ваше Величество, — я разрешил.
Меня зовут Лаэриндур, сын Лаэриона, из рода Итильборингов.
Местные называют примитивно: Лаэр Лаэрович.
Им, вторым, третьим и прочим, детям Эру, невдомек: Лето, сын Лета, и достаточно.
Второго уровня смыслов, намекающего, что отец отца моего тоже носит летнее имя, не понять уже никому, кроме отдельных перворожденных — и тем нужно иметь для того приличное образование. Лаэрион — это не просто кто-то летний, это Лето, сын Лета…
Я — старший сын старшего сына, первая ветвь рода. Под моей рукой скоро будет ходить полная хоругвь лучших заклинателей стихий и бойцов на белом оружии: мне вести в бой гвардию, случись война.
Я — плохой сын, тот, кто не слушает наставлений отца и деда, подводит предков, рушит честь дома.
Я — еще и лгун.
Потому, что не зовут, но звали, не будет ходить, но могла бы, не подводит, но подвел.
Веду точный счет времени, и потому знаю: ровно сорок минут назад я был подло убит.
Вот я, лишенный сейчас посмертия, расскажу без утайки все, чему был свидетелем в последние минуты не-жизни: прежде, чем дух покинул мертвое тело.
Справедливо упрекаю себя в том, что повествование буду вести низшей, повседневной, речью: память уже отказывает мне, и высокий квэнья первым стирается из той. К тому, придется мне передавать и сказанное теми, кто окажется рядом — и ни один из тех недостоин даже и единого слова, сказанного наивысшим слогом всех живущих в пределах Арда.
— Дрался, как чорт, гнида остроухая — этого бандита не было видно, но слышал я его преотлично. — Носок уже и не встанет.
— Жалко Носка, — согласился еще один, невидимый. — Правильный был пацан.
— Жалко у пчелки, и то — в жопе! — хохотнул третий, стоящий в створе зрения. — Дышит еще?
Этот негодяй выражал собой, кажется, все пороки, присущие младшим детям Эру. Он был невысок — то есть, сластолюбив и завистлив, толст — значит, падок до жирной и сладкой пищи, глуп лицом — неумен… Еще и голос имел высокий, громкий, визгливый: будто не совсем и мужчина.
Мерзкий образ довершали плохая, негодная, одежда, будто давно не стиранная и снятая перед тем с чужого плеча, и пегая щетина, лезущая под разными углами из-под угреватой кожи подбородка.
Сохрани я, попущением вечной вала Эстэ, перильстатику — меня, верно, вытошнило бы прямо на камень, поверх которого лежит все, что осталось от моего бессмертного организма.
— Кто — дышит? — Удивился один из мне невидимых. — Остроухий?
— Да щас, — вознегодовал второй из тех, первых. — Гвоздь в башке, прямо в темя, строго по инкс… искн. Интсрукции! Во, торчит!
И верно, гвоздь. Видимо, поэтому голова моя лежит так неправильно — упирается скуловой костью и тем самым гвоздем — вместо того, чтобы откатиться назад, как всякий, увы, бесполезный круглый предмет.
— А, Димон-то… Отходит он. Уже и не дышит почти, в натуре, — вновь послышался самый первый голос.
— Не знал, что Носка так зовут, — удивился зримый негодяй. — Считай, звали.
Еще бы он что-то знал. Такие, кажется, имя отца-то узнают от матери только на смертном одре последней!
— С другой стороны, — продолжал гадко радоваться толстяк, — бабло дали на четверых, и делить надо было на четверых. Теперь троим больше достанется, верно я говорю, братва?
— Слышь, Пузырь, не гони, а? — послышалось извне. Тут я определился: первый голос звучал с левой стороны, поэтому он будет Сено. — Носкову долю надо бы бабе егойной закинуть. Ну, хоть часть. Еще трое детей же, пусть они и снага…
— Бля буду, пошутил я, — как говорят атани, «фраер сдал назад». — От нервов. Сам огорчился, знаешь как? Куда вы его дели, Носка, в смысле?
Я вспомнил этого Носка: тощего немытого снага я красиво поразил клинком — несколько раз.
Мне не дали завершить последний разрез, иначе явилась бы в образе хулигана красота, недоступная при его никчемной жизни: раскрылся бы торс его карминным узором «Орел, летящий по воле Манве Сулимо, узрел козу на горном склоне, и канул вниз, чая ту изловить». Не вышло, помешали: вместо дивной красоты получилось несколько порезов, ни один из которых ублюдка даже не убил до конца.
— К лепиле, куда же еще? Там и отходит, — отозвался тот, что был справа, то есть — Солома.
Сено, Солома, Пузырь… В какой же негодящей компании мне предстоит провести первое время посмертия!
— Давайте тогда по делу, — Пузырь стал серьезен, и даже заговорил иначе: не так противно, как до того.