Киносеансы устраивали для него иногда, так всегда меня позовет, знал, что я их очень люблю.
Такой внимательный…
А уж кто бы ни приехал, он всегда мне скажет, чтобы покормила гостя.
Помню, как он был доволен, когда к нему делегация от рабочих приезжала…
А уж как он был внимателен к Надежде Константиновне и Марии Ильиничне — все время, бывало, следит за ними, чтобы не устали… К Надежде Константиновне-то из города из Политпросвета на заседания все приезжали. Так он, бывало, спустится сверху, чтобы посмотреть на Надежду Константиновну. А уж если она отдыхает или Мария Ильинична, так он на цыпочках ходит мимо их комнат, чтобы их не разбудить…
Летом любил по грибы ходить. Как утро — встанет и просит у меня корзиночку… И пойдут, бывало, с Марией Ильиничной или с Надеждой Константиновной, а то все втроем…
И цветы любил, только не садовые, а полевые… На садовые и смотреть не хотел, рукой только махнет, когда покажешь ему…
Сразу всем веселее становилось, когда Владимир Ильич лучше себя почувствует. «Ну, — думаем, бывало, мы, — выходили!..» А чуть похуже — и мы все ходим с опущенными головами, всем грустно делается.
Так и жили мы — то в огорчении, то в радости да в надежде…
Уж того тяжелого дня, когда умер Владимир Ильич, и никогда не забудем.
Утром, как всегда, подала я ему кофе, а он поклонился приветливо и прошел мимо стола, пить не стал, ушел к себе в комнату и лег. Я ждала его до четырех часов с горячим кофе, все думала — проснется, выпьет. А уж ему плохо стало.
Спросили у меня горячие бутылки… Пока их наливали да принесли, они уже не нужны ему были…
Вбежала я наверх, смотрю — Мария Ильинична стоит сама не своя, черная какая-то. Вижу, что плохо…
— Что с вами? — спрашиваю ее.
— Наш Володя безнадежен, — только и сказала.
Я стала ее успокаивать. Выбежала она в соседнюю комнату — заплакала.
Тогда я вбежала к Владимиру Ильичу и вижу… Ох, не забыть мне всего этого, дорогие товарищи работницы!
Смотрю: все врачи схватились за голову, а санитары по углам — все плачут. Вошла я в комнату… Сидит Надежда Константиновна у него на постели и держит ему руку…
Ох, и тяжело было на эту картину смотреть! Повсюду в углах раздавался плач… Все хмурые…
Взойду наверх, посмотрю — тяжело! Спущусь вниз — еще тяжелее… Места не находила…
А тут стали из деревень, из города приезжать… Еще тяжелее стало…
Осиротели мы теперь… Особенно» Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Слезы у меня навертываются, когда смотрю на них… Теперь уж так около них и буду…
Беспартийная я была, а теперь вступила в партию, в ленинский набор.
Партбилет № 224332
ПОКАЗНЫХ ЧЛЕНОВ ПАРТИИ НАМ НЕ НАДО И ДАРОМ… МЫ НЕ РАЗ ПРОИЗВОДИЛИ ПЕРЕРЕГИСТРАЦИЮ ЧЛЕНОВ ПАРТИИ, ЧТОБЫ ИЗГНАТЬ ЭТИХ «ПРИМАЗАВШИХСЯ», ЧТОБЫ ОСТАВИТЬ В ПАРТИИ ТОЛЬКО СОЗНАТЕЛЬНЫХ И ИСКРЕННЕ ПРЕДАННЫХ КОММУНИЗМУ. МЫ ПОЛЬЗОВАЛИСЬ И МОБИЛИЗАЦИЯМИ НА ФРОНТ И СУББОТНИКАМИ, ЧТОБЫ ОЧИСТИТЬ ПАРТИЮ ОТ ТЕХ, КТО ХОЧЕТ ТОЛЬКО «ПОПОЛЬЗОВАТЬСЯ» ВЫГОДАМИ ОТ ПОЛОЖЕНИЯ ЧЛЕНОВ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ ПАРТИИ, КТО НЕ ХОЧЕТ НЕСТИ ТЯГОТ САМООТВЕРЖЕННОЙ РАБОТЫ НА ПОЛЬЗУ КОММУНИЗМА.
…ПОЙДУТ В ПАРТИЮ ТОЛЬКО ИСКРЕННИЕ СТОРОННИКИ КОММУНИЗМА, ТОЛЬКО ДОБРОСОВЕСТНО ПРЕДАННЫЕ РАБОЧЕМУ ГОСУДАРСТВУ, ТОЛЬКО ЧЕСТНЫЕ ТРУЖЕНИКИ, ТОЛЬКО НАСТОЯЩИЕ ПРЕДСТАВИТЕЛИ УГНЕТАВШИХСЯ ПРИ КАПИТАЛИЗМЕ МАСС.
ТОЛЬКО ТАКИХ ЧЛЕНОВ ПАРТИИ НАМ И НАДО.
«ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ…»
Ледяной стужей ознаменовал свое вступление в историю тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Рассвирепел январь на занесенную снегом страну и со второй половины завыл буранами и затяжной метелью.
На юго-западных железных дорогах заносило снегом пути. Люди боролись с озверелой стихией.
В снежные горы врезались стальные пропеллеры снегоочистителей, пробивая путь поездам. От мороза и вьюги обрывались оледенелые провода телеграфа, из двенадцати линий работало только три: индо-европейский телеграф и две линии прямого провода.
В комнате телеграфа станции Шепетовка I три аппарата Морзе не прекращают свой понятный лишь опытному уху неустанный разговор.
Телеграфистки молоды, длина ленты, отстуканной ими с первого дня службы, не превышает двадцати километров, в то время как старик, их коллега, уже начал третью сотню километров. Он не читает, как они, ленты, не морщит лоб, складывая трудные буквы в фразы. Он выписывает на бланки слово за словом, прислушиваясь к звуку аппарата. Он принимает по слуху: «Всем, всем, всем!»
Записывая, телеграфист думает: «Наверное, опять циркуляр о борьбе с заносами». За окном вьюга, ветер бросает в стекло горсти снега. Телеграфисту почудилось, что кто-то постучал в окно, он повернул голову и невольно залюбовался красотой морозного рисунка на стеклах. Ни одна человеческая рука не смогла бы вырезать этой тончайшей гравюры из причудливых листьев и стеблей.
Отвлеченный этим зрелищем, он перестал слушать аппарат и, когда отвел взгляд от окна, взял на ладонь ленту, чтобы прочесть пропущенные слова.
Аппарат передавал:
«Двадцать первого января в шесть часов пятьдесят минут…»
Телеграфист быстро записал прочитанное и, бросив ленту, оперев голову на руку, стал слушать.
«Вчера в Горках скончался…» Телеграфист медленно записывал. Сколько в своей жизни прослушал он радостных и трагических сообщений, первым узнавал чужое горе и счастье. Давно уже перестал вдумываться в смысл скупых, оборванных фраз, ловил их слухом и механически заносил на бумагу, не раздумывая над содержанием.
Вот сейчас кто-то умер, кому-то сообщают об этом. Телеграфист забыл про заголовок: «Всем, всем, всем». Аппарат стучал. «В-л-а-д-и-м-и-р И-л-ь-и-ч», — переводил стуки молоточка в буквы старик телеграфист. Он сидел спокойно, немного усталый. Где-то умер какой-то Владимир Ильич, кому-то он напишет сегодня трагические слова, кто-то зарыдает в отчаянии и горе, а для него это все чужое, он — посторонний свидетель. Аппарат стучит точки, тире, опять точки, опять тире, а он из знакомых звуков уже сложил первую букву и занес ее на бланк — это была «Л». За ней он написал вторую — «Е», рядом с ней старательно вывел «Н», дважды подчеркнул перегородку между палочками, сейчас же присоединил к ней «И» и уже автоматически уловил последнюю — «Н».