Товарищ сержант
Штыком и гранатой
Весной сорок первого года наша 126-я стрелковая дивизия стояла на зимних квартирах в латвийском городе Круспилсе. Впереди у нас были летние лагеря, а затем и демобилизация. Как-то, накануне первомайских праздников, вечером, мы, старослужащие 2-й батареи 358-го артиллерийского полка, сидели во дворе казармы, в курилке, рассуждали о том, кто куда поедет и чем займется на гражданке. Подошел замполит курсантской батареи политрук Максим Степанович Лемицкий, присел на скамью.
— Видели старые окопы за городом? — спросил политрук, послушав нас.
— Видели.
— В тех окопах, — сказал Лемицкий, — когда-то сидели солдаты. Ваши отцы и деды. Тоже рассуждали о близкой демобилизации.
Все насторожились. Мы знали: замполит слова зря не обронит. Если для каждого из нас армия стала школой жизни, то первым учителем в ней был М.С.Лемицкий. Недавно его перевели из 2-й батареи в курсантскую, но он по-прежнему следил за всеми нашими делами, как бы шефствовал над нами, и мы всегда шли к нему за советом и помощью. Каждую обыденную вещь Максим Степанович умел увидеть сам и показать тебе с самой неожиданной стороны.
Вот и сейчас: сто раз проходил я мимо этих старых окопов, но чьи они и зачем тут — не задумывался. А замполит заговорил — и все мы явственно представили себе вьюжный февраль восемнадцатого года, солдат старой русской армии, у которых в мыслях одно: империалистической бойне конец, скоро по домам! Ведь Советское правительство уже вело официальные переговоры с Германией о мире! Однако мирного договора солдаты не дождались. Как-то поутру ударила артиллерия кайзера Вильгельма, германские войска перешли в наступление по всему фронту.
— Вот так, товарищ комсомолия! — заключил свой рассказ политрук. — Так обернулось дело.
— А м-мораль? Д-для нас? — спросил Саша Соболев.
Саша немного заикался. Он был наводчиком первого орудия — по гражданской профессии токарь. Сероглазый блондин, крепыш. Сметливый ярославец, Соболев, конечно, понял, о чем речь. Но такая уж у него манера — прояснить вопрос до точки.
Лемицкий оглядел всех нас, сидевших вокруг него тесным кружком:
— Кто ответит Соболеву?
— Я! — сказал Леня Спиридонов. — Разрешите, я ему разжую?
Спиридонов старше всех нас годами и богаче жизненным опытом. В армию пришел с добротной рабочей закалкой — работал машинистом на паровозе.
— Мораль ясная, — сказал он. — Не следует нам вздыхать по дому прежде времени. Не та обстановка.
— Не та, — подтвердил замполит. — А округ наш — пограничный…
4 мая нашу батарею подняли по тревоге. Выдали боевые снаряды и патроны. Полчаса спустя мы уже грузились в эшелон — заводили в вагоны коней, закатывали на платформу 76-мм дивизионные пушки. Вместе с нами погрузилась в эшелон одна батарея из 501-го артиллерийского гаубичного полка, рота саперов, стрелковая рота и некоторые другие подразделения 126-й дивизии.
На следующее утро прибыли в Елгаву, откуда сводный наш отряд двинулся к Балтийскому побережью своим ходом. После трудного марша по песчаным дюнам остановились на пустынном берегу Рижского залива. Был яркий, солнечный день, вдали смутно темнели острова Моонзундского архипелага.
На побережье мы простояли почти полтора месяца. Занимались инженерными работами — копали котлованы, оборудовали блиндажи, командные и наблюдательные пункты, бомбоубежища. Регулярно, каждый третий день, выходили на занятия по боевой подготовке.
18 июня после обеда все подразделения сводного отряда снова были подняты по тревоге. Опять последовал марш-бросок вдоль побережья, погрузка в эшелон. Когда прибыли в Шяуляй, поняли, что едем к границе. Все ребята подтянулись, посерьезнели. От Шяуляя на Каунас и далее ехали с частыми и длительными — иногда на полдня — остановками. В ночь на 22 июня прибыли на место. Заняли огневые позиции близ какого-то литовского городка. Граница, как объяснил командир батареи, была километрах в тридцати. Правее нас и несколько впереди, за сосновым бором, встала на позиции батарея 501-го гаубичного артполка. Там же заняли оборону стрелки и саперы нашего отряда. Где находятся главные силы 126-й дивизии, мы не знали.
Утром 22 июня донеслись до нас звуки недалекой бомбежки. Сначала на это внимания никто не обратил. Привыкли к разрывам авиабомб еще на рижском взморье. Там был авиационный полигон, на котором летчики проводили учебные бомбометания. Но вот со стороны городка показался всадник. Он гнал коня карьером. Это был наш командир батареи. Он объявил коротко:
— Товарищи, война! Фашисты перешли границу, бомбят наши города. Нам приказано держать оборону на занятом рубеже. Командование ждет, что каждый боец второй батареи исполнит свой воинский долг.
Он ускакал к наблюдательному пункту, а вскоре мы уже вели огонь по фашистской пехоте на предельных дальностях. Выпустим пяток снарядов — команда: «Стой! Записать установки». В это утро от старшего на батарее лейтенанта Комарова я услышал фразу, которая потом часто повторялась: «Экономить снаряды».
Граница была к западу от нас, но уже в полдень мы вели огонь в южном направлении. Это запомнилось, так как полуденное солнце светило прямо в ствол моей пушки. Поворот фронта батареи на юг, а в дальнейшем и на юго-восток мог означать одно: фашисты продвинулись далеко в глубь советской территории.
Первый бой с вражескими танками батарея приняла во второй половине дня. Но сначала опишу местность, где мы оборонялись. В тылу наших огневых позиций протекала речушка, за ней небольшой городок. Впереди простиралась широкая и очень длинная — более полукилометра — поляна. К поляне справа и слева подступал непроходимый для танков сосновый бор. На дальнем краю поляны начинался кустарник и густое мелколесье. За сосняком, что справа, темнела лента шоссейной дороги. Ее, как мы знали, перекрывала батарея 501-го гаубичного артиллерийского полка.
Часов до четырех дня мы, по-прежнему очень экономно, продолжали вести огонь с закрытых огневых позиций по целям, которые видел только комбат со своего наблюдательнего пункта. Потом он передал по телефону: «Фашистские танки прорвались вдоль шоссе. Готовьтесь встретить». Лейтенант Комаров приказал нам изготовиться для стрельбы по танкам прямой наводкой. Наступила томительная пауза. В панораму прицела я еще и еще раз осматривал свой сектор обстрела, повторял про себя дальности до ориентиров — рыжего глинистого бугра и одинокой сосны, возвышавшейся над кустарником.
Вдруг справа, на шоссе, тяжело и часто забухали гаубицы 501-го артполка. Что происходило там, за лесом, мы не видели. Темп стрельбы все нарастал, потом она резко оборвалась. В наступившей тишине мы услышали гул танковых двигателей. Он приближался к нам с фронта, из-за мелколесья.
Командир орудия сержант Зайцев — по гражданской профессии учитель — наклонился ко мне, сказал почему-то шепотом:
— Только не торопись, Сергей.
Я кивнул, не отрываясь от панорамы. Сердце мое стучало бешено, во рту пересохло.
Танки еще не были видны, но их движение по мелколесью явственно прослеживалось. Тряслись, как в лихорадке, кроны молодых осинок, многие деревца исчезали, подмятые или сломанные тяжелыми машинами. Но вот расступился и полег кустарник, солнце легло на броню танка, выползшего прямо на ориентир номер три — глинистый бугор.
Слышу голос лейтенанта Комарова:
— Первому орудию, ориентир номер шесть, влево двадцать… Второму орудию (значит, мне!), ориентир номер три…
Командир орудия Зайцев четко повторяет:
— Ориентир номер три… наводить в середину…
Кручу ручки горизонтальной и вертикальной наводки, вгоняю перекрестье прицела в середину танка. Сердце прямо выскакивает из груди, а руки — те ничего. Делают свое дело без дрожи, плавно. Танк уже перевалил бугор, «веду» его в перекрестье прицела. Когда же наконец команда «Огонь»? Кажется, что время остановилось. А лейтенант молчит. Танк слегка поводит башней, словно нащупывает меня короткой своей пушкой. И тут, как обвал:
— Огонь!
Это командует лейтенант Комаров.