Когда лекция подошла к концу, я встала и начала собирать вещи в сумку. Герр Эйнштейн сделал несколько шагов к моему столу.
— Весьма достойно, фройляйн Марич.
— Благодарю, герр Эйнштейн, — негромко ответила я, кивнув головой. — Но я уверена, что любой из наших сокурсников мог бы ответить не хуже.
Я снова принялась собирать вещи, недоумевая, что это мне вздумалось приуменьшать свои достижения.
— Вы несправедливы к себе, фройляйн Марич. Уверяю вас, никто из нас, остальных, не знал ответа. — Он понизал голос до шепота: — Иначе бы мы не стали так долго терпеть издевки Вебера.
Я не смогла удержаться от улыбки: хватает же у этого герра Эйнштейна дерзости так отзываться о Вебере, когда он стоит тут же, на кафедре.
— Вот она, фройляйн Марич! Та самая неуловимая улыбка. Кажется, до сих пор я видел ее только дважды
— Неужели? — Я подняла глаза и взглянула ему в лицо. Я была не расположена поощрять его глупые шутки, особенно в присутствии сокурсников и Вебера — мне было важно, чтобы профессор воспринимал меня серьезно, — но и грубить не хотелось.
Эйнштейн выдержал мой взгляд.
— О да, я вел тщательные — и строго научные — записи о ваших улыбках. Одну я заметил несколько дней назад, когда вы любезно позволили мне участвовать в вашем с подругами концерте. Но она была не первой. Нет, первая улыбка была замечена на крыльце вашего пансиона. В тот день я провожал вас домой под дождем.
Я не нашлась что ответить. Вид у него был серьезный, совсем не такой, как обычно. И именно это меня насторожило. Неужели это какие-то знаки внимания с его стороны? У меня совсем не было опыта в таких делах, и руководствоваться я могла только предостережениями Элен.
От волнения или от неловкости я двинулась к выходу из аудитории. Шуршание бумаг за спиной и торопливое щелканье каблуков подсказали мне, что герр Эйнштейн спешит следом.
— Вы будете играть сегодня вечером? — спросил он, поравнявшись со мной.
А, так ему, наверное, просто нужна компания для музицирования. Может быть, весь этот разговор вовсе и не был флиртом. На меня нахлынула странная смесь разочарования и облегчения. Это пугало. Неужели я где-то в глубине души желала его внимания?
— У нас заведено играть перед ужином, — ответила я.
— Вы уже решили, что будете исполнять?
— Насколько я помню, фройляйн Кауфлер выбрала скрипичный концерт Баха ля минор.
— О, прекрасная музыка. — Он промурлыкал несколько тактов. — Разрешите мне снова присоединиться к вам?
— Мне показалось, вы не из тех, кто ждет приглашения.
Я сама подивилась своей дерзости. Несмотря на владевшие мной противоречивые чувства, несмотря на все старания вернуть разговор в более подобающее русло, я не смогла удержаться от колкости в адрес герра Эйнштейна: ведь это он неделю назад пренебрег всеми правилами хорошего тона, когда явился в пансион без приглашения после нашей прогулки по Зильвальду.
Тогда он остался ждать в гостиной, пока мы закончим ужин. Милана с Ружицей засыпали меня вопросами, возмущаясь его бесцеремонностью, а Элен молча слушала, но глаза у нее были тревожные. Мы договорились, что пригласим его сыграть с нами, однако за то время, пока мы нестройно исполняли сонату Моцарта, тревога так и не рассеялась. В общем, вечер, как мне казалось, не слишком удался, и поэтому меня очень удивило, что герр Эйнштейн просит еще об одном.
Он удивленно сморщил нос, а затем хмыкнул.
— Полагаю, я заслужил это, фройляйн Марич. Но я уже предупреждал вас — я типичная богема.
Герр Эйнштейн двинулся за мной по коридорам к двери черного хода. Поскольку нервы у меня и так были на взводе, мне не хотелось выходить на шумную улицу Рэмиштрассе. Герр Эйнштейн распахнул тяжелые двери, и мы вышли из полутемных коридоров на ярко освещенную террасу позади института. Я прищурилась от солнца, и перед моими глазами предстал горный пейзаж Цюриха, усеянный то тут, то там старинными церковными шпилями вперемежку с современными зданиями.
Пока мы шагали по террасе, я по привычке считала прямые углы и мысленно рисовала себе ее симметричную конструкцию. Этот ритуал я завела специально, чтобы отвлекаться от доносившихся до меня иногда обидных перешептываний студентов и преподавателей-мужчин, и даже их сестер, матерей и подруг, когда они вот так же проходили по террасе. Замечания о том, что женщине нечего делать в институте, хихиканье над моей хромотой, отвратительные реплики по поводу моего серьезного и хмурого лица… Мне не хотелось, чтобы их высказывания подрывали мою уверенность на занятиях.