Скрип! Черт бы побрал эту рассохшуюся ступеньку.
Из дальней гостиной, шелестя темно-серыми юбками, показалась Элен с чашкой чая в руках.
— Милева, мы тебя ждем! Ты забыла?
Элен взяла меня за руку и потянула в заднюю комнату, которую мы теперь называли между собой игровым залом. Мы считали себя вправе давать ей название, поскольку, кроме нас, ею никто не пользовался.
Я рассмеялась. Как бы я прожила эти месяцы в Цюрихе без этих девушек? Без Миланы, Ружицы, а главное — Элен, моей родственной души, почти сестры, с ее острым умом, доброжелательностью и — странное совпадение — такой же, как у меня, хромотой. И как я могла колебаться хоть день, прежде чем впустить их в свою жизнь?
Несколько месяцев назад, когда мы с папой приехали в Цюрих, я и представить себе не могла, что найду здесь такую дружбу. Юность, омраченная неприязненным отношением соучеников — в лучшем случае отчуждением, в худшем — насмешками, а значит, одинокая жизнь, в которой не будет ничего, кроме учебы, — вот что меня ждало. Так я думала.
Когда мы с папой сошли с поезда после двухдневного путешествия в тряском вагоне из нашего родного Загреба, ноги у нас слегка подкашивались. Дым от поезда плыл клубами по всему цюрихскому вокзалу, так, что мне пришлось прищуриться, спускаясь на платформу. Держа в каждой руке по сумке, в одной из которых лежали мои любимые книги, и немного пошатываясь на ходу, я пробиралась сквозь вокзальную толпу, а за мной шагали папа и носильщик с более тяжелыми вещами. Папа бросился ко мне и попытался отобрать у меня одну сумку.
— Я сама, папа, — заупрямилась я, пытаясь высвободить руку. — У тебя и так хватает вещей, а рук всего две.
— Мица, пожалуйста, позволь мне помочь. Мне-то полегче управиться с лишней сумкой, чем тебе. — Он хмыкнул. — Не говоря уже о том, в какой ужас придет твоя мама, если я позволю тебе тащить такую тяжесть через весь Цюрихский вокзал.
Я поставила сумку на перрон и снова попыталась вырвать руку.
— Папа, я должна учиться справляться сама. В конце концов, я ведь буду жить в Цюрихе одна.
Он долго смотрел на меня — так, словно только теперь осознал, что я останусь в Цюрихе без него. Словно не к этому мы оба стремились с раннего моего детства. Неохотно, медленно, он разжал палец за пальцем. Ему было тяжело, я это понимала. Я знала, что его радует мое стремление получить самое лучшее образование, что мои старания напоминают ему его собственный нелегкий путь от крестьянина до преуспевающего чиновника и землевладельца, и все же иногда я невольно думала: не чувствует ли он вину, не упрекает ли себя за то, что толкнул меня на тот же тернистый путь? Он так долго думал только о том, что я наконец-то получу высшее образование, что, верно, даже не представлял, каково будет прощаться, оставляя меня одну в чужом городе.
Мы вышли из здания вокзала на оживленные вечерние улицы Цюриха. Уже спускалась ночь, но город не был темным. Я поймала папин взгляд, и мы обменялись радостно-удивленными улыбками: до сих пор все города, какие мы видели, освещались только обыкновенными тусклыми масляными фонарями. А улицы Цюриха были залиты светом электрических фонарей, и он оказался неожиданно ярким. В их сиянии я различала самые мелкие детали на платьях проходящих мимо дам: турнюры у них были пышнее, чем у тех строгих нарядов, которые я привыкла видеть в Загребе.
По булыжникам Банхофштрассе, на которой мы стояли, процокали лошади наемного экипажа фирмы «Кларенс», и папа подозвал его. Пока возница грузил наш багаж на заднее сиденье, я куталась в шаль, стараясь согреться на зябком вечернем ветру. Эту вышитую розами шаль мама подарила мне в ночь перед отъездом, и в уголках ее глаз блестели непролитые слезы. Только позже я поняла, что эта шаль была прощальным объятием, тем, что будет со мной, когда мама останется в Загребе с моей сестричкой Зоркой и братом Милошем.
Возница спросил, прервав мои размышления:
— Приехали посмотреть город?
— Нет, — ответил за меня папа с легким акцентом. Он всегда гордился своим грамматически безупречным немецким, на котором говорили власть имущие в Австро-Венгрии. Это была первая ступенька, с которой он начал свое восхождение наверх: так он говорил, когда заставлял нас учить язык. Раздувшись от гордости, он сказал: — Мы приехали устраивать мою дочь в университет.
Брови возницы удивленно взлетели вверх, однако больше он ничем своей реакции не выдал.
— В университет, значит? Тогда вам, верно, нужен пансион Энгельбрехтов или еще какой-нибудь пансион на Платтенштрассе, — сказал он, открывая перед нами дверцу.