Андрюха смотрел, окаменев лицом, опустив руки. Дятлы, сойки, белки, бурундуки, ежик, брошенная медвежья берлога… уж не говоря о полевках, землеройках и разных совсем уж крошечных существах. Филина, Андрюхина товарища, с которым еле сговорился, чтоб согласился жить тут, устроил как можно удобнее, беседовал по вечерам, еще вчера разбудили при свете дня, зашвыряли камнями, разбили голову… Плюнули на окровавленный труп: «Тварь поганая!» Теперь уж совсем невозможно было уйти — надо было смотреть и терзать себя за то, что не пришел на помощь беззащитным… а как мог помочь? Лешаки-хранители не могут сражаться, они для того нужны, чтоб жизнь вокруг цвела, а не для того, чтоб смерть останавливать — не в их это силах…
Митька, из всех хранителей самый юный, еще с веснушками на побелевшем заострившемся носу, Андрюху за рукав теребил, спрашивал:
— А может, я ливень сделаю? А? Или не… может, я туман сделаю? Дядь Андрюш, а? Чай, им не видать будет в тумане, так они и уйдут, а, дядь Андрюш? — и бездомные бурундуки возились у него за пазухой.
— Егор их отсюда уберет, — сказал Андрюха. — Уберет гада этого — и остальные уйдут. А мы тогда заживим тут раны… Нельзя так бросать… уйдем — совсем умрет земля.
— Егор! — огрызнулся Николка-страж. Он тоже был еще молод, потому общение с людьми не успело научить его сдержанности. — Пока Егор там языком треплет, здесь убивают, чтоб их! Ждать, что ль, будем?!
И рванул самострел с плеча. Вооружение стражей никогда не было таким серьезным и страшным, как у охотников, но его стрелы никому не показалось бы мало — Марфа и Андрюха схватили его за руки.
— Да чего вы в самом деле?! — выкрикнул Николка, отбиваясь. — Когда Андрюха вчера дерево на этого елода опрокинул — он, в своем праве, стало быть, был — а у меня что ж, души, что ль, нет?
— Он из-за филина, — сказала Марфа, но руки убрала.
— А я из-за всего. Пустите, ну! Я сам этого купчину сейчас…
Федор как почувствовал — пошел к лошадям. Николка рванулся изо всех сил — и Андрюха его отпустил. Николка швырнул стрелу на самострел и принялся натягивать тетиву. Федор вскочил в седло, Игнат и Кузьмич — за ним, и в тот момент, когда Николка вскинул самострел, между спиной Федора и острием стрелы уже встали черные стволы уцелевших деревьев.
— Гадина! — закричал Николка и, прежде чем его успели остановить, спустил тетиву.
Стрела с черным оперением вонзилась в шею управляющего.
Управляющий охнул и схватился за шею.
— Ох, и прострел же, — пожаловался десятнику. — Аж головы не повернуть. Застудил, не иначе…
— Мало тебе, гнида, — прошипел Николка. — Я тебя еще доеду! Я тебе еще вечером покажу, погань!
— Что это ты, малой, показывать собрался? — спросил Андрюха. — Не будет ли? Государь-то…
— Вольно Государю! — глаза Николки загорелись тем темным пламенем холодной злобы и презрения к людям, какое можно увидеть разве что в мрачных глазах старого охотника. — У Государя, чай, угодья — весь мир. Что ему — вырубка какая-то? Людей жалеет. Соль мира. Соль мира, гляди-ка! Миру-то солоно пришлось от соли этой!
— Государь поболе тебя, чай, видит…
— Его святая воля. Я супротив — ни-ни. А только вечером… Я не я буду, если не обращусь… туда!
И ткнул большим пальцем под ноги так, что шевельнулась земля.
— Ты бы полегче с ними, — пробормотал Андрюха, но уже мягче. — Ты ж их не угомонишь потом. Это такие силы…
— А что мне? — Николка ухмыльнулся. — Я — Государев воин. Мне они сродни. Я их подниму, я и уложу, не бойсь. Да и не стану всех-то — так, лишь тех, что выше. Так только — чтоб обгадились разок, да разбежались, портки теряя. Ведь стоят же.
Лешаки переглянулись.
— А пусть, — ожесточенно сказала Марфа. — Пусть пугнет. Так и надо. Позабавимся.
— Нашла время для забавы, — проворчал Андрюха и невольно улыбнулся. — Только ты, Николка, гляди мне, ты бережно с ними, не буди всех…
Митька в порыве чувств обнял Николку за шею.
— Ты, дядь Никола, давай. Ты давай, а я тебе туман сделаю. Я тебе сделаю, что хошь, ты только пугни их, тошных…
Николка потрепал Митьку по голове.
— Ты сделай, бурундучий царь. Я тебе скажу, когда и как, а ты уж сделай.
Егорка подошел к дому, постоял у плетня.
Дом был хорош, велик, добротен, построен на много лет. Толстые бревна, складывающие стены, почернели от непогод. От дома несло ушедшим теплом и давней раздирающей болью. Во дворе возились дети — девочка лет двух-трех и парнишка постарше. Баба с круглым красным лицом кормила кур.