Ветер и дождь.
Егорке хотелось сидеть у костра, на мху, накинув на голову плащ, чтобы живое тепло втекало в такой же живой свежий холод… чтобы за пазухой возились мышата, а на коленях дремал соболь. Чтобы Государев лик угадывался за тучами, а на душе был лесной покой… чтобы, может быть, Симка, найденный, названный братишка, устроился рядом, смотрел бы в огонь — тогда и музыка бы пришла сама собою… Пропади он, этот купчина, пропадом!
Егорка еще, пожалуй, поговорил бы с Лаврентием, да Лаврентий в трактир не пришел. Нынче у Силыча было много гостей, постояльцы пили, гуляли несколько деревенских пьянчуг; воздух превратился в кислый смрад. Глаза бы ни на что не глядели, подумал Егорка — и тут его взгляд наткнулся на нечто, прямо-таки магнитом его притянувшее. Не зарекайся.
В трактир вошла маленькая мокрая фигурка — девчонка, решил бы Егор, если б платок не был повязан по-бабьи. Личико, совсем детское, бледненькое, курносое, с круглыми серыми глазами в светлых ресницах, мокрое от слез и от дождя, выражало и страх, и стыд. Озиралась она затравленным зверьком, чувствуя на себе чужие взгляды и пожимаясь от них, как от холода. Таких мокрых замученных существ отогревают в ладонях — и Егор сделал невольное движение навстречу, но тут она нашла того, кого искала.
Тот был — Кузьма, молодой кудрявый мужик с глуповато-веселым лицом. Он пил водку с охотниками, пришедшими с Бродов, и громко хохотал над чем-то. Девчонка-баба подошла к нему так, как идут против ветра — с видимым напряжением — и ее страх со стыдом стали еще заметнее. Она остановилась рядом. Кузьма не обернулся, слушая собутыльника, черного, лохматого, с яркими белыми зубами.
— … а я и говорю: «Хва-ат! Поучить бы тебя… чем сарай подпирают!» — закончил тот при общем смехе.
— Фомич… — окликнула молодуха, тронув Кузьму за плечо.
Кузьма обернулся, взглянув на нее с тупым удивлением.
— Ты что здесь…
— Фомич… — шепнула она, едва шевеля губами, — батюшка домой звал…
На щеках Кузьмы загорелись красные пятна.
— Ты что… пошла отсюда, холера! — прошипел он, пытаясь понизить голос.
Молодуха опустила руки. Вся ее поза превратилась в сплошной знак отчаянья и стыда.
— Пойдем, Фомич, — сказала она чуть громче. — Пойдем, сделай милость — ты ж веселый уже… Батюшка бранится, кричит… пойдем… — закончила еле слышно.
Кузьма уставился на нее.
— Да как ты… Я ж тебе… говорил, не смей липнуть, анафема!
— Я и сама не желаю, — глухо сказала молодуха, глядя в пол. — Батюшка велит. Со двора гонит, сам, чай, знаешь… Серчает шибко… Пойдем…
— Перед обчеством меня срамить, змея?!
Кузьма вскочил, опрокинув табурет. Молодуха шарахнулась в сторону, закрывшись руками. Егорка был готов к будущей беде, внутренне напряжен, как взведенная пружина — готов рвануться на помощь, если понадобиться, но на один-единый миг ему помешали. Егорка оттолкнул в сторону какого-то не в час подвернувшегося пьяного — и тут молодуха влетела прямо к нему в руки, как в лесу, бывало, влетал к нему за пазуху бурундук, преследуемый куницей.
Этого не ждал никто.
Жена Кузьмы обмерла, оцепенела, как тот же бурундук перед хищным зверем. Кузьма набычился и яростно уставился на Егорку.
Егорка растерялся. Ему не пришло в голову ничего разумнее, чем отодвинуть молодуху в сторону и заслонить собой. Это развеселило гостей и окончательно взбесило Кузьму. Он ринулся вперед и схватил Егорку за грудки.
— Ты чего вяжешься?! — выдохнул пополам с перегаром. — Какое твое дело, а?!
Егорка не убрал его рук, хотя отстраниться очень хотелось — пьяное дыхание было нестерпимо.
— Ты пошел бы домой, Кузьма, — сказал, силясь улыбнуться. — Чай, и жена зовет, и отец… поди.
— Нет, ты по какому полному праву ввязываешься?! — Кузьма дернул Егора на себя, но тот стоял, как вкопанный. — Да как ты… — Кузьма дернул еще раз — и в конце концов Егору это надоело.
Он перехватил руки Кузьмы у запястий и отодрал от своей одежи.
— Ты не замай! — крикнул Кузьма. — Морду разобью, чтоб не лез, куда не просят, бродяга поганый!
Вокруг засмеялись. Егорка вздохнул.
— Шел бы ты домой, Кузьма, — сказал он снова без всякой надежды быть услышанным. — Неохота мне с тобой драться.