— Доброго коня да гладкой дороги, — прошептал Егорка. — Верный хранитель.
— Волки отпоют, оплачут… лес примет. Тошнёхонько, Егорушка!
Марфа несколько раз судорожно всхлипнула. Егорка обнял ее за плечи.
— А я ведь за делом пришла-то, — сказала Марфа, подавив рыдания. — Меня Микитич послал.
— Говори, говори…
— Бродские да Мошниковы сорок да соек собирают, все узнать хотят. А как узнают — псу не жить. Да и прочим… весь окрестный лес с тобой заодно, всяк за тебя да спроть них, тошных. Приисковые прослышат — чудить начнут, да тоже с разбором: не всем, а только псам купцовым на закуску. А наши… Андрей-то мой Николку уж не держит. На смерть дело пошло. И то сказать — чай, не будет Охоты-то, коль подлецы до весны не доживут…
— Проняло? — горько усмехнулся Егор.
— До костей сожгло, Егорушка.
— Только уж пусть с разбором, без обмана…
— С разбором, — в глазах Марфы полыхнул зеленый огонь. — Уж всяк только за свое получит — ни за чье больше. Ты уж лешачка охраняй, а мы уж… разберемся.
Егорка кивнул. Марфа погладила его по щеке, пошла прочь, вошла в тень, сама стала тенью, исчезла в мокром холодном мраке.
Егорка подставил дождю лицо — капли ударили наотмашь. Бродский Тихон был другом его отцу. Строгий мужик, чистый. Одиночка. И сколько Егорка помнил, за ним повсюду ходил волк с рваным ухом…
Когда входил в избу, с трудом разжал кулаки — ногти отпечатались на ладонях. Охранять лешачка. И — как выйдет.
Лаврентия по прозвищу Битюг никто не сравнил бы с Симкой-дурачком. Соседям бы это и в голову никогда не пришло. А между тем, у этих двоих была одна тайная общая черта — они оба убегали в лес, когда становилось особенно тяжело на душе. А тяжело Лаврентию становилось ничуть не реже, чем Симке.
Крестьянская работа тяжела и неблагодарна, да будь она хоть в сотню раз тяжелее — это было бы нипочем Битюгу, имей он хоть какую-нибудь отдушину, просвет в сером однообразии бесконечных деревенских дней. Но отдушины не было, жизнь была сера, беспросветно сера — сегодня похоже на вчера, вчера — на завтра — и ни в чем не видать смысла. К чему ж разум, к чему душа, к чему громадная звериная силища?
На что вообще Лаврентий живет? Чему он нужен?
Разве только когда на Татьяне женился — что-то ровно в тумане брезжилось. А потом еще хуже стало. Отец помер, оставив Лаврентия одного с бабами. Мать, что всю жизнь пикнуть не смела, после отцовой смерти так развернулась, что в дому от крика житья не стало — едва что не по ней, тут же в ругань. Обеих сестер выдали замуж — сперва показалось потише, зато потом мать совсем взъярилась на Татьяну. Кроткая веселая молодуха начала мало-помалу огрызаться — и видеть это Лаврентию было невыносимо тошно.
Насчет своего тяжелого нрава Лаврентий не заблуждался — разум у него был ясный. И этот ясный разум подсказывал, что в один прекрасный момент может выйти калечество или смертоубийство. А что, ну что прикажете делать, если не помнишь себя в раздражении, скажите на милость?!
Кабы еще кулачные бои… А то ведь мужики-то сплошь трусы, хуже баб. Слабаки убогие. Только и слышишь: «Ты, Битюг, пойди с мирским быком поборись!» Спасибочко на добром слове… Хоть бы подраться с Егоркой, что ли… Глядишь, и полегчало бы на душе. Может, и ненадолго, конечно, но полегчало бы… так ведь нет. Кто может — тот, извольте видеть, не охотник!
Вот и бейся, как проклятый, даже сердце отвести не на чем. Доходы скудные, а дома — две бабы да двое малых детей, двойняшки. Прииск Лаврентию не по сердцу, в извоз ездить — в долги влезть, Глызиным он брезгает чего-то… никак, только и осталось, что к разбойникам податься, все к тому идет.
Только в лесу и отдохнешь. Мать дичине радовалась, но, видит Бог, Лаврентий ходил в лес не за добычей. От дурных дрязг уходил. Вот и все. И собаку с собой не брал, хоть и говорят, что без собаки охотнику в лесу делать нечего. Не было у Лаврентия друзей среди собак, а шавка-пустобрех только отгораживала от леса.
Чай, брехни-то и в деревне хватает. А в лесу — иначе. В лесу — спокой. А в склоках никакой нужды нет. К чему? Иногда так все опостылеет — хоть совсем жить в лес уйди.
Тоска…
Вот и нынче вечером Лаврентий пить не собирался и в кабак не заходил. Кузнец зазвал. Кузнецову девку сговаривали за Серегу Бырина. Кузнец был Лаврентию душевный приятель, грех не пойти — и Лаврентий пошел, выпил кузнецовой браги, посидел с его гостями, выпил еще…
Возвращаясь домой уже поздним вечером, Лаврентий был зол, весел и непредсказуем, как играющая рысь. Начинающийся дождь охладил его горящее лицо, приятно было; входя в избу, Лаврентий чувствовал беспричинную радость — пьяную? Детскую?