Егорка вышел за ворота их встретить. Симка увязался за ним, смотрел заворожено, как длинные хвосты ледяного ветра завиваются за конями — и вцепился в Егоркину руку, горячую в холоде сумерек, когда один всадник, чуть придержав поводья, крикнул:
— Привет, лешаки! Зима идет!
— Привет, вестники! — крикнул Егорка в ответ. — Доброй зимы!
— Доброй зимы! — отозвалось холодным эхом пять голосов и затихло в грохоте копыт.
— Кто это? — спросил Симка широко раскрытыми глазами, засунув озябшие руки Егорке за пазуху.
— Снежные воины, — сказал Егорка с мечтательной полуулыбкой. — Гонцы от самого Государя. Чуешь, как холодно стало? Вот, несут, стало быть, морозы, несут метели, лес засыпают снегом, сковывают льдом…
«Зачем? — поежился Симка. — Чай, лучше, когда тепло-то, к чему ж они зиму делают?»
Егорка обнял его за плечи, увел в избу. Матрена ушла еще засветло; в избе было тихо, очень тепло, жарко горела печь, кипели в чугунке щи с сушеными грибами, пахло лесом, молоком и дымом — живо и чудесно. Симка присел перед печным устьем на корточки, протянул руки к огню. Сытая Муська дремала вполглаза на лежанке, а на полу возле печи серыми катышками возились мыши.
«Зачем холода, Егорушка? Небось, не людям только, а и зверям, и птицам не сладко зимой-то…»
— Мир засыпает, Симка. Земле-то, чай, тоже отдохнуть надо — вот хранители ее снегом и укрывают, ровно одеялом. Звери спать ложатся — медведь в берлогу, сурки с бурундуками — в норки под землю…
«Как же медведь спит всю зиму? Как же ему есть во сне? Лапу сосет? Неужто лапа у него вкусная такая? А сурки тоже лапу сосут?»
Егорка рассмеялся, легонько стряхнул с сапога мышонка, который карабкался по ноге.
— Рассказать-то сложно будет мне… Ведь медведь-то лапы не сосет, а уж сурки и подавно. Что лапы? Звери-то за лето разъедаются да жиреют, а зимой не едят ничего… как сказать…тощают помалу… да это сон такой… цепенеют. У них-то, у зверей, и сердца медленнее бьются, и кровь медленней ходит по жилам…
«Отчего?»
Егорка замялся.
— Не умею я объяснить, Симка. Давай лучше сыграю песенку. Послушаешь — поймешь, не умом, а чутьем, как лешак.
Симка кивнул. Егор вынул из футляра скрипку. Тонкая зимняя мелодия поплыла по избе, и были в той музыке холод и покой, ледяной сон усталой земли. И заслушавшийся Симка сам стал спящим лесом, медведем, белкой, вьюгой — душой постигнув это медленное таинство, этот сон, похожий на смерть, но отделенный от смерти тоненькой струйкой живого тепла, омывающего едва стучащее сердце мира…
Музыку прервал резкий стук распахнутой двери. Егор и Симка оба вздрогнули и повернули головы — в дом ввалилась Матрена. На ее красном лице блуждала пьяная улыбка, а запах водки перебил тут же все тонкие запахи в избе.
— Симка, дай чаю! — крикнула Матрена.
Симка схватил со стола чашку, протянул — его лицо напряглось и щека нервно дернулась, блаженного покоя как не бывало.
— Мамка, ты ж… ну пошто ж… водку-то… к чему?
Матрена грузно плюхнулась на скамью и принялась жадно хлебать чай, отдуваясь, фыркая, ухмыляясь, шаря рассеянным взглядом по избе.
— Федор-то Карпыч… дай Бог здоровьичка… Мужикам поднес! — сообщила она, найдя Егора и уставившись на него весело и зло. — Душевно поднес — три ведерка… добрая душа… — и захихикала.
— Водки… — пробормотал Егорка, опуская голову. — Вот, стало быть, как…
— А вот так! — выкрикнула Матрена ехидно и радостно, тряся вытянутым указательным пальцем. — И мне косушку понесли — а ты думал?! Я т-тебя насквозь вижу, смиренник! Что ты за парень, коли водки не пьешь — ви-идимость одна! Видимость! А я т-тебя — насквозь! Тебе чужая радость глаза колет?! Колет, а?!
Егорка стиснул зубы и потянулся к тулупу.
Симка схватил его за руку, потащил к себе, выкрикнул отчаянным взглядом:
«Егорушка, ты-то куда уходишь?! Никак, тоже водку пить?! Не надо, останься!»
Егор растрепал его волоса, улыбнулся.
— Нет, нет. Уж не за этим. Поглядеть надо мне — большая беда грядет аль как-нибудь малою обойдемся.
Симка через силу отпустил его, дал надеть тулуп, уложил скрипку в футляр, протянул с горьким вздохом.