«Сопляк, — подумал Федор свысока. — Только и дела, что рыжие лохмы да зеленые глазищи — девок смущать. Кабашный забавник, шут гороховый. Так и ходит со скрипкой своей, будто боится, не украл бы кто… да кому она нужна, твоя скрипка!» Чем больше он думал о Егорке, тем больше раздражался, а почему раздражался — не понимал. Из-за непонимания решил, что просто бесят его бездельники-забулдыги да бессребреники, у которых одно дело — пьянчуг веселить.
И постарался больше об этом не думать. Думы вообще такая вещь — чем меньше, тем лучше…
Он зашел в кабак, усмехнулся, увидав Игната среди деревенских мужиков. Жаль было звать его — ладно шло дело — но позвал. Игнат так встал да подошел, будто и не пил вовсе.
— Как тут у нас дела-то? — спросил Федор. — Вроде ладно?
— Куда лучше, — отозвался Игнат, ухмыльнувшись. — С рабочими больше нехватки не будет у нас. Они ж душу заложат за четвертную бутыль, сам знаешь. Зеленых чертей не боятся, а уж леших-то…
Федор кивнул.
— Я с отцом Василием договорился, чтоб завтра молебен отслужить, — сказал он весело. — Жаль, похолодало, мжица мжит… Снег бы не пошел.
— Да и по снегу любехонько, — рассмеялся Игнат. — Они и не учуют холода с похмелюги-то…
— Ну пей. Пойду я.
Федор вышел из кабака в свежую ледяную ночь. Полная луна светила ярче фонарей. Темнота тонко и остро благоухала лесом. Федор, отвязывая вороного, с наслаждением втянул ноздрями пряный свежий запах, хотел вскочить в седло — но тут ему померещился некий тихий звук, вроде хруста льдинки под каблуком.
Федор оглянулся. Под фонарем, облитая сладким желтым светом, словно медом, стояла Оленка. Ее коса, переброшенная через плечо, стелящаяся по тулупчику из-под алого полушалка, блестела, как золотая.
— Наше вам с кисточкой, — Федор поклонился, широко улыбаясь. — Не поздно ль ты, голубка, тут летаешь?
— Братца звать ходила, да он домой меня отослал, — сказала Оленка с непонятной усмешкой. — Конфет мне купил в бумажках, пряников медовых, — и приподняла узелок, который держала в руках, — а со мной не пошел. Гуляет, слышь.
— Никак, страшно идти одной-то? — игриво спросил Федор, замирая от жаркого предчувствия.
— Страшно не страшно, а вместе-то, чай, веселее…
Федор сел верхом, нагнулся в седле, протянул руки — Оленка даже не попыталась отстраниться — поднял ее за талию и посадил впереди себя, боком, на холку вороного.
— Скажи только, краса ненаглядная, куда везти-то тебя, — сказал, задыхаясь. — Доставим в лучшем виде, с ветерком да с колокольчиками. К чему тебе ножки трудить?
— Да уж я пешком-то привычная, — возразила Оленка, но прислонилась плечом к его плечу. — Уж ладно, все прямо, прямо — а там я скажу, где свернуть-то…
— Подарок ты мне сделала, жар-птица, — сказал Федор, тронув с места. — Бесценный.
— Перстень яхонтовый? — отозвалась Оленка насмешливо.
— Да нет, драгоценная моя, перстень яхонтовый сама после в подарок получишь, а мне от тебя, как кулугуры ваши говорят — не пряничек, не пирожок — утешеньице.
Оленка звонко рассмеялась. От ее платка и волос пахло сеном, теплом и чистым жарким зверенышем. Запах опьянил Федора, как водка; он врезал вороному в бока — и конь взвился вихрем, ударился с шага в галоп, так что Оленка должна была прильнуть к всаднику всем телом.
Так она и сделала.
Вороной летел сквозь ночь, как стрела, и белая круглая луна в розоватом круге завтрашнего мороза летела за ним. С тракта свернули на узенький проселок, с него — на тропу, еле видимую меж древесных стволов — и конь перешел на шаг. Федору хотелось бы, чтоб до выселок было много дней пути — а тут и десяти минут не прошло, как забрезжил между лиственниц тусклый огонек и забрехали собаки.
— Стой, — сказала Оленка. — Дальше я ужо сама дойду, — и скользнула с седла плавным ласочьим движением. — Спасибочко.
Федор спрыгнул вслед за ней.
— Что ж, и все? Экая ты, хозяйка, неласковая, — рассмеялся он и приобнял ее за талию. — Ни погреться не позовешь, ни чайку испить?
Оленка не сделала ни малейшей попытки скинуть с себя его руку.
— Куды там с чаем, — ответила она с глуховатым грудным смешком. — Вон позднь какая, мамка забранит…
— Мамка, говоришь…
Федор развернул Оленку к себе. Ее лицо, голубоватое от лунного света, в резких темных тенях, было похоже на безупречное медное изваяние, только блестели глаза — но ни от какой статуи не могло нести таким живым жаром. Федор, тая от ее зноя, протянул руку — платок, шея, маленькое ухо, щека, бархатистая и обжигающе горячая — губы, солоноватые на вкус, широкие жаркие зрачки, отражающие луну…