— Что это с тобой, друг любезный? — спросил встревоженно. — Лица на тебе нет…
Федор положил ружье на стойку перед собой.
— Налей мне, — сказал, опалив взглядом. — Живо.
Устин торопливо придвинул стакан, тарелку с закуской. Федор выпил водку в два глотка и швырнул стакан об пол.
— Будем гулять, — сказал тихо и яростно. — Лей еще. Я тут все разберу.
И выхлебал второй, не притронувшись к закуске. Гулять, а потом… разобраться.
Далеко за полночь Игнат едва ли не на себе втащил Федора в дом.
Уже в своей горнице Федор оттолкнул его от себя, швырнул в угол шапку, пнул стул. Тяжело плюхнулся на постель, сминая атласное покрывало.
— Ну, ну, не дури, — пробормотал Игнат, подходя. Он сделал попытку расстегнуть на Федоре полушубок, но тот сам рванул его с плеч, так что пуговицы посыпались на пол.
— Ты мне ее найди, — процедил Федор, выпутываясь из рукавов, глядя тяжелым и осмысленным взглядом, чудным для пьяного, будто руки и ноги его были пьянее рассудка. — Ты мне найди эту суку… эту гадину белобрысую… в шали… Я с ней потолкую… почему это я проклят.
— Ляг поспать, — сказал Игнат. — Завтра разберемся.
— Нет, ты мне сыщи эту гадину… Я из нее жилы вытяну, а узнаю! Кикимора поганая… — Федор тяжело вздохнул и повалился лицом в подушки.
И пришел лес.
Федор в густом тумане, то ли предутреннем, то ли вечернем, брел между стволов в сумерках — в тяжком, густом, вязком воздухе. Тишина звенела в ушах стонущим звоном, шепотами, шорохами — а то вдруг — человечьими голосами, насмешливыми, издевательскими, но — ни слова не понять. Деревья расступились, как живые, подтягивая корни, шурша промерзшими сухими ветвями — и Федор вышел на неожиданную опушку, избитую подковами, вымерзшую насквозь, безжизненную, как Лысая гора. Шепоты стихли, пала мертвая тишь. Весь мир был пуст и мертв — лишь над головой расстилалось одухотворенное небо, тяжелое и грозное небо во всполохах зарниц…
И глядя в это ужасное небо, все клубящееся чудовищной стихийной силой, Федор вдруг рассмотрел в разрывах туч и грозовых сполохах невозможный нечеловеческий лик в змеящихся кудрях, суровый и скорбный, со звездным огнем в мрачных глазницах…
Федор проснулся в холодном поту. Потемки в горнице рассеивал только слабенький огонек лампадки. За оконцем темнело мрачное небо, и сквозь бревенчатые стены было слышно, как воет в лесу ветер.
Федор сел. Голова болела дикой раскалывающей болью, и какая-то крадущаяся жуть медленно заползала в сердце. За окном был лес. Лес чувствовался всем телом, как источник боли, как нарыв, как ноющий зуб — дурной лес. Ненавистный лес. Холодная белая луна выскользнула из облаков; ее окружал розовый ореол смертного холода. Федор вспомнил ужасный лик во все небеса и содрогнулся. Истово перекрестился на образ Богородицы, медленно, чтобы не встряхнуть больной головой, лег и укутался в одеяло, отгораживаясь от ледяной луны, от воя ветра, от проклятого леса, стараясь не думать о лике в небе и думая именно о нем. Так он промучился с четверть часа — но головная боль мало-помалу отпустила, и пришла спокойная мысль: завтра все пройдет. Пьяные кошмары забудутся, отец Василий отслужит молебен, вечером можно будет заехать к Соньке — и не думать ни о лесе, ни о деревенских ведьмах — черт с ними!
Спокойно. Благославясь.
Ни ведьме, ни черту, ни лешему меня не запугать, подумал Федор и улыбнулся. Через минуту он спал.
Снег пошел под утро.
Спала деревня. Федор провалился в глухой сон без кошмаров; Лаврентий дремал настороженно и тревожно, как волк, и пригрезившиеся лесные туманы манили его; маялись в пьяном бреду мужики; утомленный Егорка заснул на лавке, в неудобной позе, подтянув под себя колено и свесив руку до полу… Только Симка, учуяв душой перемены в мире, проснулся ни свет ни заря, сидел у тусклого оконца, глядел, как небеса сыплют твердую белую крупу, как снежные вихри хлещут землю наотмашь — и все стало мутно, все смешалось: земля, небо, ветер, струи острого снега… А тоненький голосок в печке скулил зло и печально, оплакивал осень, рыдал над зимой, предвещал смертный холод, предсказывал лютый мрак — и неспокойно было у Симки на сердце…
Егорка проснулся поздно, а мамка, упившаяся накануне пьяной — еще позже. Терла мутные глаза, шмыгала носом, пила чай стаканами, бранилась на Симку — почто стучит печной вьюшкой и роняет поленья, когда у ней голова раскалывается, искала пятак на опохмелку — и Егорку забранила: почему у ней пятака нету и он не даст. Симка хотел, было, что-то сказать — то ли укорить, то ли пожалеть — а мысли опять спутались тугим клубком, перемешали слова, стиснули зубы… Вот и осталось только ткнуться лицом в Егорово плечо, закусить губу, сжать кулаки — переждать. А Егор вывернул карманы, нашел пятак, положил на стол.