В толпе захихикали. Хохлатый мальчуган хохотнул и пронзительно свистнул. Симка вздрогнул, прижимая к груди ворону.
— Ну да, святой! Приблуда! Крапивное семя, да еще и с придурью! Сухая слега…
— Не охаль! — выкрикнул Наумка. — А то ни на что не погляжу!
— Нужен он мне, — его противник шикарно сплюнул под ноги. — Пусть отдает ворону и катится горошком, башка с прорехой.
Наумка повернулся к Симке, сказал проникновенно:
— Сим, ну чего, отдай ему ворону, на что тебе?
Симкины глаза наполнились слезами. Он даже не попытался что-нибудь сказать, только кусал губы и мотал головой. Наумка вздохнул и отвернулся, заслонив Симку спиной.
— Не желает он.
— Скажите на милость — не желает! Экий важный барин! Жаден до чужого, бледная немочь, вот я ему отверну башку, как вороне…
— Не трог, Евсейка! Это что, курица твоя, что ль? Чай, ворона-то не твоя, Божья!
— Это я ее подбил, а ты попробуй!
— Евсейка… слышь-ка… я тебе грош дам за ворону…
— Не ты! Пусть дурак дает! И не грош — пусть копейку дает, раз так.
— Да где ж ему взять?
— А где хочет.
— Отстань от него, Евсейка!
— А тебе с дураком любо, да?! Дурак тебе милее друзей, да?!
— А я со злыми не вожусь!
— Ах так?..
В следующий миг они бы сцепились, если бы хохлатый не свистнул снова. На него взглянули все, даже Симка: рядом с хохлатым парнишкой стоял Егор.
— Эва! — Евсейка повернулся и упер руки в бедра. — Приблудин крестный батюшка явился!
На бледных Симкиных щеках вспыхнули красные пятна. Ребята рассмеялись, только Наумка не присоединился к общему смеху, сузил глаза, бросил Евсейке с отвращением:
— Срамник ты! Только и знаешь, что зазорные слова даром болтать.
— Да ну тебя, кулугур! — Евсейка делано громко рассмеялся. — У тебя дед черта тешит! Ты и в церковь-то не ходишь! По тебе только и компания, что дураки да блудники!
Наумка сжал кулаки.
— Ты… ты — мирской поганец! На тебе — антихристова печать! Я спроть тебя на кулачки когда хошь выйду!
— Руки марать не охота. Я отцу скажу, а он уряднику скажет, а урядник тебя велит в холодную посадить и выпороть. Пошли, ребята.
Евсейкина компания, хохоча и отпуская злые шуточки, двинулась прочь. Наумка тяжело вздохнул и сделал шаг в сторону. Симка поднял на Егора страдающие глаза и протянул к нему ворону.
— На что ему ворона-то? — спросил Наумка глухо, наполовину отвернувшись, изображая равнодушие взрослого мужика.
Егор осторожно принял ворону из Симкиных рук. Ворона тоже взглянула страдальчески: крыло, правда, оказалось не сломано, но ушиблено серьезно — мышцы не держали, оно бессильно висело вниз.
— Да ворона-то ему будто и ни к чему, — сказал Егор, успокаивающе улыбнувшись Симке и осматривая ушибленное место. — Он живую душу пожалел. Вот Евсейке на что ворона? Суп сварить? Подушку набить пером? Ведь ни к чему, так, забавы ради — а ей же больно, вороне. Она ж мучается. Даже если б Евсейка ее до смерти не замучил и бросил, все одно — она ж летать не может. Либо зверю б на обед попалась, либо замерзла бы — а за что, про что? За то, что Евсейке позабавиться пришла охота?
Наумка давно забыл делать равнодушный вид и слушал с настоящим вниманием. Симка прислонился спиной к забору так, будто ужасно устал. Егор сунул ворону за пазуху, подобрал горсточку снега, дождался, пока тот растает в ладони — и стер кровь с Симкиного лица.
Симка обессиленно ткнулся лбом в Егоров тулуп.
— Дядя Егор, — спросил Наумка, глядя во все глаза, — Нешто ты совсем в Бога не веруешь?
Егор улыбнулся, отрицательно мотнул головой.
— Ты, Наум, чай, дедушки Селиверста внук?
— Точно, — Наумка как будто слегка смутился, но старался не забывать, что он взрослый и самостоятельный мужик, и потому держался степенно и с достоинством. — Дедушка бает, жаль, что ты без веры пропадаешь. И мне жаль. Тебя беси заберут, а мне досадно будет. Иные-то люди, чай, друг дружку калечат, а ты тварь жалеешь — тебя бы Христос любил.
— Ты Тита сын?
— Да…
— А не желаешь ли, Наум Титыч, — сказал Егорка, улыбаясь и обнимая Симку за плечи, — чаю с молоком откушать? Хотелось бы мне тебе удружить за то, что помог моему братцу названному да вороне — божьей твари жизнь спас…
Наумка смутился так, что покраснели уши.
— Спасибо, дядя Егор, спаси тебя Христос, — сказал, опуская глаза. — Не позволяют мне заходить к мирским-то, ты прости Бога ради…