— Ничего, — сказал Егор. — Мы точно что мирские, но мы тебе все одно вроде как товарищи. Прощай пока. Пойдем посмотрим, чем вороне помочь можно… а чем — Серафиму…
И Наумка неумело улыбнулся на прощанье.
Муська ворону не одобряла.
В избе ворона отогрелась и осмелела. Расклевала хлебную корку, выпила водички из черепка и устроилась на шестке, ровно всю жизнь тут и прожила. Побыв у Егорки за пазухой, обогревшись теплом лешакова сердца, она почувствовала себя не в пример лучше, только крыло у ней по-прежнему висело — ушибы вдруг не проходят. Муську ворона третировала, сочтя, вероятно, самым разумным не обращать на недоброжелателей внимания.
Сперва кошка наблюдала, припав к лавке всем телом, прицелившись в ворону, как живая пуля. Потом принялась подбираться, готовясь к прыжку — но поймала чуткой душой Егорову укоризну и прыгнула не на ворону, а на лежанку.
— Кра-а! — заскрипела ворона сварливо, растопырившись и встопорщив перья. — Кра-а!
Муська нахмурилась, сморщила нос — и плюнула в ворону.
— Кра-а! — заорала ворона матерным голосом.
Муська посмотрела на нее с омерзением, отвернулась и принялась вылизываться.
Симка хохотал, глядя, как они препираются. Он, как истый хранитель, забыл о своих невзгодах, как только убедился, что жизнь его подопечных вне опасности. Занятый горькой судьбой вороны, Симка пропустил события, встревожившие всю деревню — но Егор не торопился ему о них рассказывать.
Глядя, как Симка наливает кошке молока, Егор опять думал о Большой Охоте. Ведь должна же эта история хоть немного Федора зацепить! Может, ему и нет дела до жизней его псов — но за свою-то драгоценную жизнь он должен испугаться… или упрямство и злость сделают его безрассудно смелым? Или не злость и не упрямство, а жадность, обычная жадность…
А у Симки есть друзья в деревне. Правда, и они того не понимают, и лешачонок не понимает — но они же не умеют быть добрыми друг к другу иначе, чем был сегодня добр Наумка. Даже это для Прогонной — много, так много… Стоит любых трудов.
В сенях хлопнула дверью Матрена, и в Симкиных глазах погасли огоньки чистой радости. Егорка отодвинулся от окна в темный угол, не желая привлекать ее внимания к своей особе, но Матрена была трезвой, встревоженной и раздраженной, к тому ж ей было неуютно в одной избе с двумя лешаками зараз.
— Ворону в избу притащили, — сказала она с холодной враждебностью, освобождаясь от платка и тулупа. — Еще гадюку из лесу несите, чего там. Жабу. Избу опоганили.
— Это я, — сказал Симка. Ворона спланировала с шестка на пол, пешком подошла к нему и уселась на валенок. Симка взял ее в руки, взглянул на мать с кроткой укоризной. — Ее — Евсейка, — объяснил он, чуть улыбаясь, заглядывая ей в глаза снизу вверх. — Камнем… Я сказал… мы…
Матрена бросила на него неодобрительный взгляд.
— Ты что, подрался, что ль, с Евсейкой? Аника-воин… Чай, из-за вороны драться ввязался? И куда тебе спроть Евсейки-то, несчастье мое… Вот выбили б тебе глаз, что б я делать-то стала?
Симка неловко повел плечами, посадил ворону на лавку и сам примостился рядом с Егором, спрятав лицо у него на груди. Матрена недобро сощурилась.
— Ну и на что ты, бродяга, его приваживаешь? Что он тебе? Ты ж, чай, не век вековать станешь в Прогонной-то, унесут тебя черти — а Симка что делать станет? Хочешь, чтоб он по тебе слезами изошел? Аль ты удумал с собой его сманить — милостыньку по дорогам собирать, а? — Матрена уселась на табурет, оглядела добела выскобленный стол, крынку с топленым молоком, миску с творогом, чайные чашки, усмехнулась. — Устроились, баре. Чаи распивают, будто и путные… благодетель шатущий.
Егорка молчал. Раздражение Матрены было понятно ему, он ровно ничего не мог возразить и сам не знал, что делать. Уйти б ему очень хотелось — но он знал точно: его уход разобьет Симке сердце.
Матрена налила себе чаю, но гнев на милость не сменила. Отхлебывая из кружки, она вдруг спросила, будто вспомнив важное дело:
— Егорка, а покажь мне крест?
Егорка удивился.
— На что тебе?
— А так. Вот, слышь-ка, в лесу нечистые озоруют, уж православных до смерти убивают, так поглядеть хочу. Ты ж все бродишь где-то, долго ль до беды…
Симка взглянул вопросительно и испуганно:
«Егорушка, что ж, разве кого-то до смерти убили?»
— Дядька купца Федора Глызина помер, — ответил Егор. — Доктор сказывал — сердце разорвалось… знать, было сердце-то, коль не выдержало. А кому-то из мужиков снова лешие примерещились — со старого-то страху…
«Правда?» — спросил Симкин взгляд.
— Нет, — грустно сказал Егорка.