Пока Петруха дергал кол из Егоркиных пальцев, как из железных тисков, Кузьма набежал сбоку и взмахнул кулаком. Кулак каким-то непонятным образом вместо Егоровой скулы налетел на забор — аж дерево хрустнуло, и Кузьма взвыл, тряся рукой. Третий парень, которого Егор не знал по имени, махнул колом понизу — хотел попасть Егорке по ногам, а попал по Петрухе, который выпустил деревяшку из рук и повалился в снег, ругаясь, на чем свет, и грозя кулаками. Все преимущество внезапности было постыдно потеряно.
Егорка, вдруг оказавшийся чуть в стороне от бойцов, усмехнулся, крутанув кол в руках. Кузьма, в багровой ярости, вырвав оружие из рук своего неудачливого приятеля, полетел на Егора, вскинув дрын над головой и вопя:
— Зашибу гадину!
Петруха ахнул, сидя на снегу и потирая колено. Колья скрестились с треском. Егорка оттолкнул Кузьму от себя, Кузьма врезался спиной в забор, третий боец против всяких правил и совести сунулся в свалку — и через мгновение сидел в сугробе, сам не понимая, как там оказался.
Егорка бросил кол на землю.
— Вот бес верткий, — пробормотал Петруха с некоторым досадливым смущением.
— Я тебе еще проломлю башку, сволочь, — выкрикнул Кузьма, чуть не плача от бессильной злости. — Еще кровью умоешься, гнида рыжая! Погоди!
— Выходь спроть меня на поодиначки, — сказал незнакомый Егору парень и сплюнул.
Егорка покачал головой.
— Не охотник я драться-то, — сказал он с грустной улыбкой. — Вовсе не охотник, ни на поодиначки, ни спроть троих вас — никак. И радости в том никакой не нахожу, и зла не держу ни на кого. Нешто не поняли? А сейчас и вовсе не желаю — чай, ждут меня, а я все не иду… по пустякам.
— Смеешься, бес?! — лицо Кузьмы дернула судорога. — Смейся, смейся. Я еще посмотрю, как ты посмеешься. Я знаю, кто ты есть. Еще увидим…
— Не досуг мне, — сказал Егорка. — Другой раз поиграем. Извиняйте.
Петруха и третий переглянулись. Егорка пожал плечами, отвернулся и направился к избенке Матрены. Он шел неторопливо и с видимым спокойствием, но чутьем знал, что происходит сзади, так четко, будто глазами это видел: знал, что Кузьма поднимает кол, шмыгает носом и бежит следом, изо всех сил стараясь не топать.
Егорка обернулся в последний момент. Кузьма опротивел ему всерьез, и он не шутил больше. Перехватив кол двумя руками, Егор толкнул им Кузьму к ближайшему забору и надавил, пережав Кузьме шею под подбородком. Кузьма ухватился руками, забарахтался, его лицо побагровело еще больше — и вместо слепой ярости на нем отразился смертельный ужас.
Егорка ослабил напор, так что Кузьма смог вздохнуть.
— Не годится со спины-то нападать, — сказал он. — Чай, честные-то бойцы так не делают.
Кузьма молчал и в ужасе глядел на него. Бледное Егоркино лицо стало отрешенно строгим, не по-людски спокойным, зеленое марево мерцало в глазах — и это было хуже, чем любая злоба или ненависть, хуже, чем смертоубийство, потому что это было совершенно непонятно.
— Ты уж сделай такую милость, Кузьма, — сказал Егор тихо, — веди себя, как мужик, ладно? Не охота мне тебя учить — не друг ты мне, не сродник — и врагом твоим я тоже быть не желаю. Ты ужо иди своей дорогой, а я своей пойду…
— Ты ж, гад, сам ко мне пристал, — пробормотал Кузьма зло и отчаянно. — Сам и напросился… — и осекся.
— Ты, Кузьма, нынче жену бить боишься, так кошку беременную ногами пинаешь, — сказал Егор, и от его голоса Кузьме вдруг стало холодно. — Слабых бьешь в лицо, сильных норовишь в спину. Что мне с тобой делать?
И Кузьме вдруг ярко-ярко представилось, что он не в Прогонной у Матюхиного забора, а в глухой чаще. И что кругом темень, а под ногами — болотная трясина, и уходит он в ледяную вязкую топь все глубже и глубже. И что черная жижа, холоднее могилы, уже подошла к шее и сейчас задушит.
— Ну все, хватит! — взмолился он уж совсем помимо воли. — Ну пусти, чего ты!
Егоркины глаза, зеленый лед, ни чуточки не потеплели.
— Ну пусти Христа ради! — завопил Кузьма из последних сил. — Я в церкву пойду! Покаюсь! Больше не буду! Пусти!
Морок спался, как туман. Егорка стоял в трех шагах, скрестив руки на груди, и дружки Кузьмы смотрели поодаль, не подходя близко. Стало совсем темно, а снег посыпал, как из мешка, крупными мохнатыми хлопьями, будто погода осердилась тоже.
— Ты запомни, что сейчас говорил, — сказал Егорка ровно. — Потому как соврать тебе в этом нельзя. Тебя посильней меня слышали.
И ушел, более не оглядываясь.
Кузьма сел на корточки у забора, потирая шею. Петруха и Лука подошли поближе.