— Егорушка… охотники!
Почти в тот же миг Лука на улице завопил:
— А ну открывай, тварь поганая, нечистый дух! Открывай, пока избу не спалили! — а мужики, бранясь на чем свет, загомонили, не давая ему договорить.
Лаврентий встал, рассеянно глядя на окровавленные половинки полушубка на полу. Егор взял с лавки футляр со скрипкой, мягко отодвинул от двери перепуганного Симку и вышел.
— Эй, Егорка, что за содом-то? — сипло выкрикнула окончательно проснувшаяся Матрена ему в спину, а Симка и Лаврентий переглянулись — да и выскочили следом.
Мужики столпились по ту сторону плетня, вооруженные ружьями, дрекольем и топорами. Вроде, только что были готовы ворваться во двор, разнести избу по бревнышку да спалить то, что останется, а Егорку с Лаврентием застрелить или отлупить до смерти, а вышло иначе. Увидали Егора — и остановились.
Слишком уж у Егора вид был спокойный да строгий. А у Лаврентия хоть и впрямь рубаха в кровище, но на зверя-оборотня, которому ничего не стоит человека живьем сожрать, он все равно нимало не похож. И ухмылка у него потерянная…
— Рано пожаловали, — сказал Егорка с тенью улыбки. — Никак говорить хотите?
Толпа шевельнулась. Кое-кому стало просто-таки неуютно — не то, чтобы страшно, но неуютно — подумалось, что тут, вроде бы, никому и не место; некоторые же и хотели бы злиться и разбираться, а сердце распалить уже было тяжко. Сложно распалиться, когда с тобой драться не желают.
Только Петруха, который накрутил себя уже давно, оперся локтями на плетень, отчего кривой плетень чуть вовсе не завалился, и развязно сказал:
— Что, рыжая шельма, испортил Лаврюшку-то? В пса своего превратил, даже шкуру нацепил на него, говорят?!
Лаврентий дернулся вперед, но Егорка положил ему руку на локоть, останавливая, и сказал спокойно и негромко:
— А с чего это ты такой смелый, Петруха? С того ли, что Лаврентий хвор да ранен? Так он и хворый тебе зубы выкрошит, не сомневайся. Или ты с того осмелел, что за тобой мужики с ружьями стоят? Неужто думаешь, что за твои глупые слова да пустой кураж шабры на смертоубийство пойдут? Не думай, не дураки они.
Антипка, каким-то непонятным для самого себя образом попавший в первые ряды, вдруг покраснел, как рак, и пробормотав: «Я, ей-Богу, домой пойду», — стал протискиваться назад. Его пропустили. Мужикам было тяжело смотреть друг на друга.
Петруха вспыхнул и выкрикнул:
— Ни на кого я не киваю! И ни за кем я не прячусь! Вот он — я, весь!
Егорка откровенно улыбнулся.
— А коль ты весь, так давай вас с Лаврентием на поодиначки спарим, когда у него бок заживет. Не желаешь ли?
— Когда заживет бок-то, тогда поговорим, — буркнул Петруха, пытаясь не потерять лица.
Несколько молодых мужиков невольно рассмеялись. Злость остывала и рассеивалась; только Лука, не желая сдаваться, ехидно спросил:
— А чего это у Лаврюшки с боком-то? Никак, с печи упал?
Лицо Егорки стало строже.
— Да нет, — сказал он, чуть возвысив голос. — Не с печи. Афанасий в него стрелял. Афанасий с Петрухой и Кузьма после вчерашней-то пьянки сегодня с утра в лес собрались, убивать хотели. Думали — барыня им деньжищ отвалит за мертвого-то… а лес им глаза отвел, разум отуманил, благо от жадности да злости в них и так разума-то немного было. Вольно им было Лаврентия с волком перепутать да из ружья в него палить! Коль убили бы — так еще десятку пытали б требовать у барыни.
— Волк он был! — выкрикнул Афанасий, потрясая ружьем.
— А ты был хуже волка, — сказал Егорка. — Тебе все равно было, в кого стрелять — лишь бы денег за то заплатили. Лес в душу глядит, Афанасий; туда с грязными мыслями ходить нельзя — и лес обмараешь, и сам навсегда замараешься, не отмыться будет.
— А рука-то у Кузьмы! — крикнул кто-то из сторонских. — Сама, что ль, отломилась?
— С одной рукой ему беззащитных бить несподручно будет, — сказал Егорка. Лесная марь, незримый свет, лучилась вокруг — и утреннее солнце проглянуло из белесой мути облаков, развеселив землю, а снег заблестел острыми огоньками. — Может, обдумается Кузьма-то, пока голова цела… Скажи, Кузьма, говорил я тебе, что плохо ты кончишь?
— Ты — ведьмак! — заорал Кузьма, поддерживаемый приятелями, визгливо и чуть не плача. — А дружок твой, Лаврюшка, мне руку отожрал, а Игната и вовсе загрыз!
— В уме ль ты, Кузька?! — рявкнул Лаврентий, не выдержав. — Ты мой нож забрать хотел, да зверье стрелять — с тобой у меня, положим, счеты имеются, а об Игнате я впервой слышу!