— Загрыз? — спросил Егорка, не умея скрыть удивления. — Кто б это Игната загрыз-то? И когда? Разве что ночью он по лесу шастал…
— Не в лесу, бают, — сказал чернявый Иванка. — Шустенок баял, зверь на барский двор забежал.
Лаврентий рванул рубаху на груди:
— Ратуйте, православные — не было волков на барском дворе! Ни единого не было! Хоть убейте! Их ноне и близ Прогонной-то нет! Вот хошь, Лука, застрели меня — я правду говорю! Неча любую беду на волков валить!
Егорка снова тронул его за локоть:
— Погодь, Лаврентий. Это все еще себя окажет. Это и мир узнает, и мы узнаем. А с деревней лес войны не желает, нет. И волков на живых людей травить не желает, и нечисть казать вам — вы только пожалейте его, лес-то, не губите зря. Это Федор сторонский с лесом во вражде да в войне нынче.
— А ты почем знаешь? — спросил Пров Лишин, у которого в голове потихоньку укладывались некоторые вещи. — Про лес-от?
— Я, Пров, не чертознай и не ведьмак, — сказал Егорка грустно. — Я — Егорка Марин, матушка моя — Федосья Марина была, а батюшка — природный лешак. Я сюда пришел, в деревню, чтоб людей с лесом помирить, а лес-то — с людьми. Федор лесу да деревне много бед сделал… Кабы вы поправили, мужики, оно бы и ладно было.
Мужики молчали и разглядывали Егора, как диво, а Симка сделал малый шажок вперед да обнял его за плечо, и на мужиков смотрел настороженно и выжидающе — не сделают ли зла названному брату. И Лаврентий остановился рядом, вроде как на страже. И обычный домашний мышонок, нелепое создание, осторожно выбрался у Егора из кармана и стал по рукаву карабкаться на плечо, чтоб повидней было.
— Лешаков сын? — спросил Афанасий ошарашенно, но не зло.
Егорка кивнул — и мужики постарше полезли по карманам за кисетами; многое из сказанного, хоть и прозвучало неловко, все объяснило. Алемпий прислонил берданку к плетню и принялся скручивать «козью ножку», а сам все посматривал, будто что спросить хотел, да опасался. Егорка его упредил.
— Благодарствуй, Алемпий, — сказал он тихонько. — Не воротишь прошлого-то — а ты мне про матушкину судьбу рассказал. Вот и получается, что в родне я с Прогонной — и лес в родне. Вы не торопитесь, мужики, зверье бить, деревья зря валить да реку мутить — и все вскоре сладится, — продолжал он веселее. — Мы-то, шабры ваши лесные, и волков в дальние места отведем — вот хоть бы и Лаврентий отведет, лес ему силу такую дал — и дадим вам, чего для посевов-то понадобится: скажете — вёдро, скажете — дождичек…
Мужики словно бы вздохнули и принялись переговариваться, будто какая-то тяжесть спала со всех разом. Егорка с Лаврентием и Симкой спустились с крыльца, подошли к шабрам — и кузнецов Ефимка, тронув Лаврентия за плечо, сказал усмехнувшись:
— Озяб, чай, в одной рубахе-то по морозу?
— Озяб! — хмыкнул Лаврентий в ответ. — Да с меня семь потов сошло, как вы тут гомонили, да стрелять хотели нас и Мотрину избенку жечь! И чем она-то вам не угодила, несчастная бабенка?
— Эй, шабры, не в кабак ли пойти? А то Лаврентий обледенел совсем, да и нам бы погреться…
— А ты, леший рыжий, песенку-то сыграешь? Потешишь обчество?
— Пойдемте в кабак, — сказал Егорка, улыбаясь и накидывая на широченную спину Лаврентия свой тулуп, пришедшийся тому, словно бы с детского плеча. — И чаю выпьем, и песенку сыграю, и обсудим, что делать-то нам далее…
— Со мной-то что делать? — подсунулся Кузьма, протягивая замотанную тряпками руку Егору под самый нос. — Как огнем жжет, мочи моей нет! А дохтура-то не дозвались мне — дохтур в барскую усадьбу еще затемно уехал…
— А что с тобой сделаешь? — Егорка вздохнул. — Заживет культя-то, не помрешь — это уж я тебе говорю… если только деревня и вправду с лесом примирится и к весне чего дурного не случится… А если разгневается лес-то, тут уж не тебе одному пропадать… Ты ведь, Кузьма, когда ножик брал, чуял, что ножик — заповедный? Да и не годится самосильному мужику чужое-то трогать — не тобой оставлено, не тобой должно быть подобрано…
Кузьма сморщил лицо и стал смотреть в сторону; ему уже не хотелось лаяться с Егоркой, а хотелось, чтоб боль прошла да спокойно стало. А Егорка взял его за руку около локтя — и вправду сделалось легче, словно как прохладнее, даже в сон потянуло.
— Ты помни, какова боль есть, — сказал Егорка грустно. — И что всем этак приходится, когда над ними насильничают — и Анфисе твоей, и младшим братцам, и даже кошке больно бывает, все от насилия-то мучаются. Коли не забудешь — все на лад пойдет.
Кузьма взглянул ему в лицо полусонными больными глазами, странным образом чувствуя, как что-то внутри проворачивается, отрываясь от старых корней. Это было, пожалуй, страшновато — но дикая сжигающая боль от лешакова прикосновения отходила и отходила, как от студеной воды.