Он запахнул тулуп и медленно пошел вдоль тракта. Тракт был почти пустынен, только пара мужицких телег перегнала Егора, да одна попалась ему навстречу. Больше никто не ехал, только брели куда-то, и на восток, и на запад, странные люди: пожилой монах в шерстяной рясе, забрызганной понизу грязью, странницы-богомолки, укутанные в серые шали, мастеровой мужик с мотком веревки на плече, нищие, бродяги… Деревенских жителей было почти не видно, только бабы остановились у колодца перекинуться парой фраз, да во дворе покосившейся избенки с тесовою крышей мужик колол дрова.
Егорка не торопясь прошел по тракту до околицы. Восточный ветер потянул широкой водой — здесь почти к самому тракту подходила Хора, холодная медленная река. Егорка вышел на берег. Над водой стояли колеблющиеся полосы тумана; поверхность реки, серо-белесая, тусклая, как слепое зеркало, казалась неподвижной и перевоз с паромом выглядели вдалеке спичечным коробком, надетым на нитку. Будочка паромщика белела на низком берегу, как игрушечная; от нее в черный лес тянулась ленточка дороги.
От реки веяло сонным покоем. Егорка, постоял, улыбаясь, на ветру, перебирая вбитые в глину еще летом рогульки для удилищ, подышал чистым влажным холодом, кое-что обдумал и пошел обратно.
Дождь принялся накрапывать сильнее. На волосах Егорки осела водяная пыль, он смахнул ее и стряхнул ладонь. Утро катилось в день.
Егор остановился у полуразвалившегося плетня развалюхи, подбитой ветром. Вся усадьба состояла из клочка земли, летом, по-видимому, занимаемого картофелем и капустой. У корявой березы, подпирающей плетень, на земле, раскисшей в грязь, сидел, раскинув ноги, как малыш, играющий в песок, светловолосый подросток. На его худой фигурке были только широкая мокрая холщовая рубаха и штаны из того же домашнего некрашеного холста, тоже мокрые насквозь и грязные. Он что-то копал в грязи, вывозив руки и рукава по локоть.
Егор перешагнул сломанную жердь и оказался в огороде. Подойдя ближе, он увидел, чем занят парнишка.
Земля рядом с ним была сдвинута в два крохотных, в мужицкую ладонь длиною, могильных холмика, и над каждым стоял крестик из двух щепок, связанных веревочкой. Третий холмик парнишка еще сгребал, а щепочки, связанные в крестик, лежали рядом с ним на земле.
Егор наклонился и тронул плечо парнишки.
— Вставай-ка, — сказал он тихо. — Чай, простудишься…
Парнишка поднял голову. Егор увидел его лицо, худенькое, бледное и тонкое, с темными синяками вокруг больших голубых глаз, как-то рассеянное и сосредоточенное одновременно. Его щеки казались полосатыми от грязи, слез и дождевых капель.
— Трезорка… котят подушила… — сказал парнишка, глядя на Егора снизу вверх. Сосредоточенность на его лице превратилась в настоящее страдание. — Зашла в избу… котят… Муська теперь… плачет по своим… детям…
Он говорил с трудом, запинаясь, сжимая в кулаки руки, прижатые к груди, дергая плечами и облизывая губы. Быть может, ему непросто давались слова, но скорее, говоря, он пытался собрать мысли.
Егор поднял с земли крестик и воткнул в последнюю могилку. Парнишка пристально следил за его руками и не возражал. Потом Егор обхватил его под мышками, поставил на ноги и накинул на его плечи свой тулуп.
— Пойдем-ка в избу, дружочек, — сказал он ласково. — Не годится осенью босиком-то…
Парнишка ухватился грязными пальцами за Егоров рукав и снова заглянул ему в лицо.
— Ты скажи… где теперь… где они теперь-то?.. котята…
— Здесь, — Егор чуть растерялся и улыбнулся смущенно. — Здесь, верно?
— Нет. Другое… — парнишка облизывал и кусал губы, ломал пальцы, но выражение мысли все равно не давалось. — Другое… котята… такие… такие, как были… такое… оно — там, да?
Он заглядывал Егору в глаза, теребил рубаху у себя на груди, озирался — и вдруг Егор понял.
— Живое из котят, да?
Парнишка истово закивал.
— Тоже здесь. Везде. И на небе, и на земле. Дальше жить будет. Ты ж об этом толкуешь?
На лице парнишки вспыхнула и погасла мгновенная прекрасная улыбка. Он потянул Егора за руку.
— Пойдем… в избу…
Егорка пошел.
Крыльцо покосилось и почернело; дверь не закрывалась плотно, из-за нее дуло, дуло из темных сеней и в избе было холодно. Через слепое окошко едва просачивался серенький свет пасмурного дня. В этом сумраке, почти потемках, еле различался почерневший одинокий образ в углу, за который были засунуты какие-то высохшие, тоже черные, пыльные стебли. Егор вошел в стойкий запах бездомовья — сырости, старого водочного перегара, затхлых тряпок, лежалой картошки… Среди этих закопченных стен, разбросанного грязного тряпья, у почерневшей облупившейся печи, парнишка, на которого упал бледный лучик света, выглядел очень юным, нездоровым и очень уставшим от жизни на земле, случайно попавшим сюда ангелом.