Едва он это сделал, как я почувствовал на себе взгляд какого-то остроносого очкарика в полковничьих погонах, зарделся от стыда, опустил глаза долу и потащил отца к выходу. Но отец стоял не шевелясь.
Он оказывается, перехватил, взял на себя этот четырехглазый взгляд полковника — и выдержал, не отвернулся.
Отвернулся четырёхглазый. Отец победил.
Я не понимал тогда, где и как обрёл он в тот момент столько силы, столько железа, столько гибельного отчаяния. Ведь в те годы в нашей стране в его возрасте — а был он ещё не старым, ещё, как говорится, пятый десяток не успел разменять, — креститься в трамвае, в общественном месте, на глазах у честных советских тружеников, ну, знаете ли, — это не только могло повлечь к инкриминации антисоветской вылазки, но и было достаточно нелепо — не принято! — и в смысле просто человеческом.
Просто человеческом… просто человеческом… Просто ли человеческое?..
Умолкни. Не о том речь.
Этому просто человеческому смыслу мы обычно не придаём значения. Нам удобнее и приятней функцию зла приписывать властям, государству. По нашей арифметике выходит, что у нас едва ли не каждый второй — диссидент, чуть ли не девяносто процентов верующих и вообще, как выразилась одна наша философиня, коммунизм из сознания нашего народа изжит.
Сказками этими мы забавляемся вот уже скоро три четверти века и для пущей убедительности строим соответственно и свой словарь.
Мы материм и млеем, сквернословим и славословим, разносим и возносим. Всё на крайних полюсах. Без середины, без промежутка, без мостов и перешейков, не шутя и не греша. Разве что иногда с глыбами.
Власть — сука, народ — свят. Через запятую.
Всё. Баста. Конец. Тупик. Яснее и проще не придумаешь.
Власть разрушила памятники, уничтожила традиции, отняла свободу, обкорнала культуру, закабалила душу, выхолостила дух.
Народ пал жертвой. Замучен, замордован, загублен, растлен, расчетверён, распят.
Что же он? — Из растяп?
Что же она? — Из жидят?
Можно быть замученным и замордованным год, ну два, ну десять. Но не семьдесят же!..
А если семьдесят, значит, что-то не так, значит, не так уж замучен и не так уж замордован. Значит, не так уж много отняла у него эта самая власть. Значит, то, что отняла, ему и не надо было, а надо было то, что дала.
То же самое и по части души и тела, и бережного отношения к национальной истории и традициям.
Попридержите страсти, господа. Полистайте советские книжные каталоги. Не пустыня там. Далеко не пустыня. Всё, что надо, там есть.
И культ славянофильства, и красота дворянских добродетелей, и величие национального характера, и извечная тяга к справедливому миру и жизненно необходимому расширению границ, и забота о малых народах, и русское поле, и матрёшки, и жития святых, и, конечно же, немеркнущая слава русского оружия.
Всё есть, господа. Всё есть. И русский дух, и Русью пахнет. И как бы ни поругивали наши соотечественники вождей за нехватки в магазинах, за пустопорожние речи с трибун, за те или иные мелочи, просчёты и промашки — с теми же вождями, шаг в шаг, плечом к плечу, едиными рядами идут они к своей заветной цели, и, косясь, постораниваются и дают им дорогу другие народы и государства.
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. И кто же из нас, господа, в самом деле, не любит быстрой езды?
Я знал одного интеллигента, который мог бесстрашно нарушить, как говорили у нас, на памятник вождя, но стоило заговорить с ним о наших танках в Чехословакии — на дыбы вставал. «Что же ты хотел, ядрёна вошь? Чтобы фрицы туда вошли? Или янки?..»
Нет, господа, что-то мы не то считаем. Кто-то нам не ту колоду подсунул.
Мы все тщимся не замечать, что сочетание «народная власть» — не только пропагандистская фиговина. Наша боль и наша гордыня, и наша безысходность столь велики, что нам легче не думать, нам легче не знать, что те, кто на самом деле замучены, — замучены именно ею. Ею!.. Ею!.. Ею!..
Народной властью! Властью народа!
Вот такушки.
Тут уже не громкие слова. Тут уже не тяжеленные политические глыбы. Не железобетонный шквал пропаганды. Тут мы с вами. Один на один. С глазу на глаз. По-свойски. По-человечески.
Задумывался ли кто-нибудь из вас, господа, почему Сахаров, к примеру, столь непопулярен среди широких трудящихся масс?