— На-кась выкуси!
И едва их глаза встретились, как Малый совершенно неожиданно, в одно мгновение смахнул с лица злобу и расхохотался. И тут же обнял Костю за плечи и дружелюбно, как ни в чём не бывало, повёл его к Костиной калитке.
— А что, дрейфанул? Слабо, а? Признайся. Дрейфанул?.. Ну разве корешей обижают. Ты же кореш мне. Так? — Так. Ну так я тебя как кореша прошу… без всяких покупок прошу… Уступи мне Бузю. А?.. Или помоги и мне её как-нибудь… Мне ведь восемнадцать скоро стукнет, а я всё с вами, салажатами… Я просто ростом не вышел, а пушка, если хочешь знать, с этим не считается… Особенно по ночам, когда слышу, как маменьку мою капитаны шуруют… Думаешь, легко? Я и колы из-за этого хватаю. Ничего в башку не лезет…
Долго ещё молил и упрашивал Костю Малый. И Костя, уже было отрезвев во время затеянного Малым торга, вдруг почувствовал тошноту и головокружение. Он с трудом дотащился до постели, но перед тем как отключиться, с острым отвращением к себе вспомнил о том, что под конец всё же сжалился над Малым, пообещал ему.
И ещё он подумал о том, что противен самому себе не потому, что сжалился, и не потому, что пообещал, а потому, что дал обвести себя скотине. Потому что поддался торгу. Потому что струсил.
И уже совсем засыпая, под толщей тошноты: ничем он не лучше Малого. Малый, хоть и скользкий гадёныш, но всё же честный. Во-первых, у дяди Мити не выдал его, ни разу за весь вечер насчёт Бузи не съехидничал. Во-вторых, всю душу перед ним выложил и не обманом взял, а мольбой.
— Ты их из окна видела?
— Кого?
— Собак.
— Из окна.
— Ну, расскажи.
— Ну что рассказывать? Была девчонкой, увидала собак за этим делом, внутри всё оборвалось.
Он проснулся от страшной боли в ухе и крика. Это отец, ухватив его спящего за ухо, тащил на кухню:
— Негодник! Негодник ничтожный! — кричал отец. — Иди полюбуйся! Полюбуйся, что ты наделал! Пьянь ореховая! Антихрист! Урод!
Он перебросил руку с уха на затылок и стал давить его книзу.
— Ну что, нравится?! Нравится, негодник?! Пёс неблагодарный! Пёс! Пёс!
И Костя увидел растёкшуюся лужу блевотины. И вспомнил. Вспомнил, как ночью ему сделалось совсем худо, как он вставал и его рвало. Но он был уверен, что успел добежать до ведра.
Лужа набегала на глаза всё ближе и ближе. И наконец он захлебнулся.
— Вот так. Вот так. Будешь знать у меня! — хрипел отец. — Будешь знать негодник! — И, обессилев, отшвырнул Костю в сторону.
Всё стихло так же внезапно, как и навалилось.
Отец сидел на кушетке, обхватив голову руками, и тяжело дышал. Костя сидел на полу, распластав ноги, упёршись спиной в стенку, отфыркиваясь от вонюче-кислой жижи, лезущей в рот. Нестерпимо горело ухо, горели ладони рук ещё после вчерашнего падения. Жгли и душили слёзы. Рядом стояло ржаво-коричневое помойное ведро с облёванными кромкой и боком. Оказывается, он всё-таки добежал до него ночью, проcто в темноте промахнулся.
— Ну вот что, нечего нюни распускать, — сказал отец, не поднимая головы, — убирай.
Костя не пошевелился. Он знал, что рискует обрушить на себя новую вспышку гнева и брани, но не пошевелился. А когда отец встал, лишь больше вдавился в стенку и как-то внутренне ощетинился. Но отец встал не за тем. Он вышел, принёс тряпку и сам начал убирать.
Утирая рукавом лицо, Костя машинально наблюдал за отцом и думал о том, что вот, если бы не болела мать и не лежала в больнице, он бы теперь непременно ушёл от них. А так он не может. Он не может бросить мать, к тому же ещё и больную… в больнице… Отец же — человек для него совершенно чужой. И всегда был чужим. И он не испытывает к нему никаких чувств, даже ненависти. Просто чужой и всё.
Он видел, как отец собрал сначала всё в тряпку, потом бросил тряпку в ведро, как вышел, как вернулся с чистой водой и чистой тряпкой, как мыл пол. Видел и не видел. Ему было всё равно.
Ухо горело так, будто кто-то поджёг его.
Промыв и досуха протерев каждую досточку в отдельности, отец уселся на полу рядом с Костей.
— Ну видишь какой ты?.. Сначала нагадишь, вызовешь во мне последнее бешенство, а потом ещё и прав. Ну, скажи, ты прав?.. Прав ты?.. Ведь не маленький уже, слава Богу. Пора уж и самому соображать… Мать так болеет уже сколько времени… я по ночам горб гну… по существу, в двух упряжках сразу… а ты что? Самогон сосёшь да у этой, прости Господи, шлюхи пархатой пропадаешь? А?.. Ты же сын мне, в конце концов, или кто?.. Скажи… Скажи…
Костя молчит.
— Скажи же!
Костя молчит.
— Ну, скажешь ты?! Скажешь?!