Раз в две недели врачу-человеку полагалась самостоятельная операция. Правда, им скорее руководил, чем ассистировал мехдок и случай был обычно очень простым... Но это была операция. И видит Бог, хирурги были благодарны за любую брошенную им кость.
Это был день Бергмана.
Он страшился его наступления, думая о нем, помня о предстоящем дне всю неделю. Но это должно быть сделано. Он не знал, что с ним случится, но это и не важно, если удастся продемонстрировать народу и правительству, что происходит в госпиталях...
Что должно быть сделано, следует делать смело быстро, сенсационно. И немедленно. Откладывать больше нельзя. Ибо газеты пестрели статьями о новом Предложении по Мехдокам, сделанном Секретарем Медицины. Это необходимо сделать сейчас. Только сейчас, когда к теме приковано всеобщее внимание.
Он прошел в операционную.
Простая, стандартная операция. Никого в "пузыре".
Мехдок-ассистент стоял в ожидании. Когда Бергман пересекал комнату, открылась комната напротив и мехдок на колесиках с крышкой стола, на которой лежал пациент, покатил по операционной. Машина опустила крышку на основу, быстро ее закрепила и укатила прочь.
Бергман посмотрел на пациента, и на минуту решимость его покинула. Она была худенькой молодой девушкой, и смех затаился в уголках ее рта, казалось, ничто не могло его оттуда изгнать... кроме смерти.
До этого момента Бергман был уверен, что сделает это, но сейчас?..
Девушка взглянула на него и улыбнулась, а мысли Бергмана завертелись вокруг жены Тельмы, не имевшей ничего общего с этим чистым, хрупким ребенком.
Тельма, чья бесчувственность вначале им воспринималась юмористически, после бесплодных лет их супружества стала бременем, которое он молча терпел. Бергман знал, что не сможет сделать то, что должно быть сделано. Только не с этой девушкой.
Мехдок укрепил анестезию за головой девушки.
Она сделала один быстрый вдох, ее глаза расширились, и через мгновение она уже спала. Проснется она уже с удаленным аппендиксом.
Щемящее тоскливое чувство пронзило его. Время пришло.
Быть может, это его последний шанс при нарастающей подозрительности Колкинза и набирающих день ото дня силу мехдоках.
Он помолился Богу в молчании и начал операцию. Бергман сделал осторожный продолговатый разрез в правом нижнем квадрате живота девушки длиной примерно четыре дюйма.
Раздвинув рану, он понял, что предстоит несложная работа.
Простая операция минут на восемь или девять, в крайнем случае.
Осторожно Бергман выделил в ране аппендикс, перевязал у основания, а затем отсек и удалил его.
Затем попросил у Бога прощения и сделал то, что должен был сделать. Эта операция, в конце концов, не будет столь уж простой.
Скальпель типа электролезвие приблизился к телу, и план молнией промелькнул в голове. Мысль-вспышка, но вся в своей глобальности, полноте и сумашествии.
Он рассечет артерию, робот увидит сделанное и вмешается, чтобы исправить повреждение. Он будет резать снова и снова, пока робот не будет перегружен и не остановится. Затем Бергман перевернет стол, и девушка будет мертва. Состоятся расследование и суд, и он обвинит робота в смерти., и расскажет все... заставит их проверить... заставит прекратить использование мехдоков до тех пор, пока проблема не будет решена.
Лезвие было зажато в его руке Затем глаза девушки как будто нашли его глаза, словно закрытые на секунду, словно она обдумывала его намерения. Он увидел эти глаза и понял одно:
- Зачем нужна победа, если потеряна душа?
Электролезвие упало на пол.
Он стоял без движения, мехдок бесшумно стал рядом и закончил операцию.
Он повернулся и быстро покинул операционную.
Вскоре после этого Бергман оставил госпиталь, глубоко переживая свое поражение. У него был шанс, а воспользоваться им он не осмелился. Но почему? Другая сторона внутренней трусости, проявленной им раньше? Или он понял: ничто не может служить оправданием лишения жизни невинной девушки?
Этика, мягкосердечие, что?
Ночь была совершенно темной. Бергман шагнул из света вестибюля, и дождь принял его, отсекая от жизни, людей и всего остального, в темную вату внутренних мыслей. Такой же дождь был в ту ночь, когда Колкинз угрожал ему. Суждено ему до конца дней быть под таким дождем?
Только случайный шум винтов невидимого перепахивающего небо вертолета нарушал устойчивый шелест машин. Он быстро пересек тихую улицу.
Темный квадрат Мемориала был усеян слабо вырисовывающимися прямоугольниками окон. Освещенные окна. Пустой горький смех зародился у него где-то в животе, когда он увидел этот свет. Уступка Человеку... уступка Всемогущего Бога машин.
Какая-то мысль шевелилась в голове Бергмана, пытаясь выйти на свободу. Он конченый человек. Ничто не может быть правильным, если началом ему послужило что-то, подобное смерти девушки. Но что он может поделать?
И ответ пришел: "Ничего".
Он знал, что мехдоки не превосходили людей... но как он мог это доказать? Отвлеченные утверждения будут встречены Колкинзом с еще большей неприязнью, и дело, вероятно, кончится лишением его лицензии. Он намертво попал в ловушку.
Как долго это может продолжаться?
Позади него настраивались механические уши, глаза робота фокусировались на сгорбленной фигуре бредущего человека.
Дождь не мешал наблюдению.
Роког моторов вертолета заставил Бергмана взглянуть вверх.
Сквозь дождь и туман ничего не было видно, но звук доносился, и в нем закипала ненависть.
- Сейчас они лишили меня человеческого, отня/ш жизнь. Я ненавижу их. Его глаза горели ненавистью, пока он всматривался в небо под климатическим куполом; слыша шум перемещающегося вертолета, смешивающийся со слабым гулом работающего купола. Он отчаянно искал что-нибудь, против чего он мог направить свои чувства беспомощности и безысходности.
Поглощенный этим, он не заметил старуху, вышедшую украдкой из служебного входа здания, пока она не коснулась дрожащей рукой его рукава.
Тень скрыла фигуру, наблюдающую за Бергманом, а теперь и старой женщиной, в дальнем конце улицы.
- Вы - врач? Вот уже три дня, как Чарли становится все хуже и все больше опухает живот. Я видела, как вы выходите из госпиталя каждый день вот уже три дня... - слова наскакивали одно на другое, и смысл их затемнялся акцентом. Опытное ухо Бергмана, привыкшего к такому произношению с тех пор, как его взял к себе Колбеншлаг, различало что-то еще в голосе старой женщины: беспомощный ужас просить кого-то прийти на помощь любимому человеку.
Темно-синие глубокие глаза Бергмана сузились. Что это?
Пытается позвать его домой? Или это ловушка Колкинза?
- Что тебе надо, женщина? - спросил он.
- Посмотрите Чарли. Он умирает, доктор, умирает! Он просто лежит и дергается, и каждый раз, когда я касаюсь его, он подпрыгивает и машет руками и... - ее глаза широко раскрылись от страшного воспоминания.
Сердитые мысли, подозрения были сразу отброшены, и возобладала другая часть его натуры. Внимание сконцентрировалось на описываемой болезни.
-... и он все время ухмыляется, доктор, ухмыляется, будто он умер и все вокруг весело, весело... Это хуже всего... Я не могу смотреть на него, доктор. Пожалуйста... пожалуйста, помогите.
Помогите Чарли. Док, он умирает. Мы были вместе пять лет и вы... вы сделайте что-нибудь. - Она зарыдала.
Бог мой, подумал Бергман, она описывает столбняк. Запущенный случай со спазмами. Risus sardonis. Господи, почему она не отправит его в госпиталь? Ведь завтра он умрет, если она этого не сделает. Громко он спросил, все еще подозрительно: - Почему вы медлите? Почему не отправили его в госпиталь? - Он ткнул пальцем в сторону освещенного корпуса через улицу.