— Ну уж и хвостиком. — обижается Виктор. Задумывается.
— Не обижайся. — вздыхает Лиля: — мне просто обидно, что никто не видит какая Маша классная. Она же просто невероятная. Умная… такая умная. И добрая. Очень добрая. В тот раз нечаянно моего хомяка раздавила… перепугалась и ночью же убежала. Где она в три ночи другого хомяка достала — только она сама и знает. Думала, что я — расстроюсь. А я хомяков с двенадцати лет держу, знаю, что у них век короткий и мрут они как мухи. А она… под утро притащила другого, пыталась скрыть что прежний помер и нового за него выдать. Они ж похожие все. Вот ты, Витька — сможешь среди ночи в городе хомяка достать?
— Наверное не смогу. Будет трудно. — кивает Виктор: — хотя не знаю. Все зависит от того, насколько мне это нужно, потому что скорей всего меня потом посадят за кражу и взлом с проникновением.
— А вот ей очень было нужно чтобы я не расстроилась. — Лиля снова наклоняется над Волокитиной и смотрит на нее как-то по-особенному. Улыбается.
— Она классная. Порой я жалею что мы с ней — в разных командах. — говорит Лиля и у нее на лице снова появляется улыбка, только на этот раз она отличается от прежней улыбки Лили Бергштейн, это не сияющая широкая улыбка «оторви-и-выбрось», а печальная улыбка человека, который смирился с потерей.
— Но потом думаю — наверное это и хорошо. — продолжает она: — может быть если бы мы играли вместе я бы ей быстро надоела. Я… надоедаю людям. Все говорят что меня слишком много и что я — раздражаю. Мне все равно что они все говорят… но если бы Маша так ко мне отнеслась, я бы…
— Погоди. — Виктор поднимает палец и снова залипает на него, изучая обкусанный ноготь. И когда он успел ноготь на указательном пальце себе обкусать? Впрочем, неважно…
— Погоди. — продолжает он: — ну так она буквально так тебе и сказала «раздражаешь». Я не пытаюсь тут кайфоломом выступать, но ведь так и было.
— Она так не считает. — качает головой Лиля: — на самом деле она меня любит. Где-то глубоко внутри.
— Нет, ну я признаю, что она к тебе неровно дышит. — соглашается Виктор: — что есть, то есть. Если человек так много говорит «ненавижу тебя, Бергштейн», а сама к тебе в гости идет и вообще ее действия противоречат словам… наверное она пытается отрицать свои чувства.
— Вот! — сияет Лиля: — слушай, а ты мировой парень, Витька! Я сразу поняла что мы с тобой подружимся! Говори!
— Что?
— Ну говори дальше! — она ерзает на стуле и придвигается чуть ближе: — что ты только что говорил! Что она отрицает свои чувства ко мне!
— Ну так это на поверхности плавает. Не бином Ньютора… — пожимает плечами Виктор. Лиля молча поднимает бутылку «Массандры», покачивает ею в воздухе, дабы убедиться, что та еще не пустая и — наливает портвейна в его стакан.
— Ну. — говорит она: — пей давай. Вон там твоего торта еще кусочек остался, кушай. А потом говори.
— Не, если я еще выпью, то тоже в бревно превращусь. — мотает головой Виктор: — ты вот лучше скажи, как ты еще на полу не валяешься?
— Не знаю. Меня алкоголь с детства не берет. — отвечает Лиля: — сколько не пью… разве что спать захочется потом. А ты, Витька с базара не спрыгивай. Ну-ка говори, что ты там про Волокитину и меня думаешь.
— Так а что думать. Ты ей нравишься. И она тебе тоже. — Виктор отчаянно зевает, едва не вывернув себе челюсть: — … и эээ… ну совет да любовь, кто же против.
— Да погоди ты! — сердится Лиля: — а то сейчас портвейн отберу! Погоди! Ты с самого начала! Что я ей — нравлюсь, вот!
— Да ты и сама знаешь!
— Ну и что! Сейчас драться буду!
— Ладно! Ладно… чего там? Ах, да… ну так вот — ты ей нравишься.
— Аргх!
— Все, все, больше не буду. Понял. — Виктор поднимает руку вверх, сдаваясь на милость победителя: — давай по существу. Кстати, кто-нибудь тебе говорил, что ты очень миленькая когда сердишься?
— Витька!
— Да все уже. Так, с чего я взял что ты ей нравишься, взгляд со стороны — тебе же это нужно, верно?