«Трещины». Елена Ядренцева
Елена Ядренцева
Подходит читателям 13+ лет.
Трещины (цикл рассказов)
Бульк
Наверное, всё началось с того звонка.
– Ань, ну ты трубку возьмёшь или нет?
Анна – тогда ещё Анюта, Аня, Анька – только вошла и медлила. Телефон дребезжал, изжелта-белый, как кости. И как выпавшие зубы. У всего есть своя изнанка – рентгеновские снимки, зубные пластинки, медицинские справки, обрезки ногтей. Анюта медленно разматывала платок – мамин, пуховый.
– У меня фарш горит, Ань, ты вообще нормальная?
Мама высунулась из кухни – растрёпанные волосы, хмурое лицо. Сейчас Анна, наверное, могла бы ей посочувствовать, как посторонней вымотанной женщине, но тогда мама была только мама, чего ей сочувствовать. Её бы, Аньку, кто-то пожалел.
– А Наташка почему не…
– Да спит твоя Наташка! Господи ты боже…
Анька разматывала платок и наблюдала – как мама, оттолкнув её, бросается к телефону, так и не выпустив деревянную лопаточку, которой мешала фарш; как у мамы меняется лицо – стекает злость, как будто исчезают круги на воде, и остаётся изумление – такое ровное, что можно принять за спокойствие. Водная гладь. Мама слушала кого-то, шевелила губами, потом отшвырнула лопатку, рванулась за ручкой и записала что-то прямо на полях газеты. Плюхнула трубку на рычаг.
– Звонит он, а, – проговорила сквозь зубы. Если бы мама сейчас курила – затянулась бы, но она в очередной раз пыталась бросить и не курить в квартире. – В гости он приглашает.
Мама качала головой, и Анька кожей чуяла её злость – мама могла уйти на кухню и вбивать фарш в сковородку, могла втянуть злость внутрь себя, как сигаретный дым, а могла обратить на неё, Аньку. Наташке доставалось сильно реже. Но мама только пощёлкала ручкой – раз-два, раз-два. Анька смотрела: выскочит пружинка или нет.
– Ну что уставилась-то? В воскресенье к отцу едем, – мама сказала это ровно-раздражённо, как «ешь давай». Анюта наконец доразмотала платок, но после этого остановилась окончательно. Руки – вдоль тела, платок повис, как водоросль. Всё казалось шершавым, угловатым, неудобным, как бывает, когда лежишь с температурой. Аньке казалось – она под водой, но где-то там, наверху, бликами бьётся свет. Свет можно потрогать, но для этого надо сбросить шубу, вскинуть руку, и уж тогда, тогда…
Про отца мать никогда не говорила. Ещё в детском саду, когда Дианку раз за разом забирал папа и катил на санках, Анька спрашивала:
– А наш где, мам?
Почему-то была уверена, что мама скажет: а наш папа умер. У Кати умер, у Полины тоже умер. Но мама щурилась, говорила:
– Полярник у нас папа.
Или:
– Лётчик.
А однажды тётя Люся принесла рижский черносмородиновый бальзам, тёмный, как сны зимой, и Аньке дали понюхать, и мама сказала:
– Моряк твой папа, Анька. Водолаз.
И тётя Люся ей кивнула, будто знала, о чём речь.
Потом Анька-Анюта подросла и стала лазить в ящики в комоде – искала фотографии. Не нашла. Вот мама с подружками – юная и как будто дразнится, как будто щурится на Аньку: мол, что смотришь? Вот мама разрезает арбуз. Вот в купальнике в крупный горох повернулась к пруду и готовится кинуть надувной полосатый мяч. На фотографиях были и юноши – смешливые и не очень, с усами и без, в шортах, брюках и джинсах, и Анька мысленно выстраивала их в шеренгу, шла вдоль, смотрела в лица и ставила галочки напротив возможных имён – и этот не отец, и этот, и этот. Ладно бы мама говорила: «Я его не помню», так нет же, помнила, только скрывала. Потом появился Игорь («дядя Игорь, сложно запомнить, да? сложно запомнить?»). У него был такой живот, что Анька думала – если Игорь на него упадёт, то встать не сможет. Будет лежать, качаться, как кит, дёргать руками и ногами, балансировать. На животе росли рыжие волоски – дома Игорь ходил в трусах, и Анька видела; трусы мама шила сама, на швейной машинке – вставляла резинку, всё как полагается. Аньку вообще бесило, что при Игоре мама как будто бы запахивала куртку: притворялась глупее, чем есть. Будто всё солнечное, насмешливое, праздничное, самое лучшее, что вообще в ней было, самое Анькино любимое она торопливо заворачивала в тёмную мешковину: угол раз, угол два, угол три, угол четыре – и свёрток готов, и упрятан в шкаф. Зоопарк, двадцать мелких косичек и резиночек, жвачка «Love is» («вот, ерунды твоей тебе купила»), лошадка розовая с блёстками, рассказы про то, как мама была студенткой, красить луковой шелухой яйца на Пасху – всё исчезало в этом свёртке. А снаружи был Игорь, он восседал на кухне грузный, уставший, уверенный, что лучше всех знает, как надо, и говорил:
– Галя, я жрать хочу.
И мама, её мама, которая в жизни не говорила слова «жрать», отвечала: да-да, сейчас. Галя, я сколько должен ждать? Галь, я не понял.