Яков гусём отошёл подальше от места казни. Ноги парня обмякли, как забродившее тесто, в нутре ветерком гулял холодок. Тимохин вынул саблю из ножен и ловким ударом отсёк преступнику седовласую голову: брызнула кровь, башка злыдня слетела на землю. Туловище рухнуло ниц и задёргалось в предсмертной тряске.
— Слава Господу... справный удар, — с достоинством осенил себя крестным знамением опричник Кондратий Дроздов.
Дядька подошёл к смурному племяннику, что продолжал буравить взором обагрённую кровью разбойника землю.
— Ты что, саблей совсем погано владеешь?
Паренёк сглотнул слюну, но поднять васильковые глаза навстречу гневному взору дядьки так и не решился.
— Нелегко мне пока человека... живота лишить.
— Тебе в Опричном войске служить, михрю́тка. Кожу мне раздери! Рука не должна дрожать при встрече с врагами, Яков Данилович!
Тимохин поднял ввысь отсечённую башку, ухватившись пятернёй за седые волосы, запятнанные кровью; предовольно расхохотался. Двое ярыжек за ноги поволокли обезглавленный труп прочь со двора...
Дядька и племянничек заночевали в сыскном остроге, а к полудню следующего дня уже въехали на своих кониках в столицу царства.
Планида Якова Лихого медленно совершала коренной поворот: из захудалого гнёздышка-поместья, юный дворянин перебрался на бытие в центр Вселенной. Первопрестольный ярчайшими лоскутами раскинулся по обе стороны полноводной и мутной реки Мосохи. Терпким и тягучим был, шибко в голову бил попервой, будто медовый хмельной взвар; либо кружка студёной браги, а потом залпом... солидный глоток кислого пива.
Во здравие равного Господу на земле Господина пьём!
Белые стены царского Детинца, пахучие и шумные рынки, кривые и вонючие улочки посадской черноты, пьяные кабаки, обширные имения бояр в предместьях, добротные дома приказных людей, жалкие лачуги смердов, монастыри, церквы, амбары, немчины, могучая Стрелецкая слобода, Опричный Двор, величественный Собор на Красивой площади, стражники и ярыги, скоморохи, торгаши, ремесленники, бабы срамные и честные, монахи, дьячки, юродивые…
В этот ядрёный и клокочущий чан с головой по шею окунулся юный дворянин захудалого помещичьего рода, сирота, голодный до знаний; жадный до новых чувств, впечатлений, а если доведётся, то и подвигов; честно́й воин святого монашеского Ордена государева — опричник Яков Данилович Лихой. Колосс воложанский.
Глава 3. Сидякины
Потомок Михайлы Сидякина — литовский князь Сутигид. Поругался как-то литвин с соплеменниками и ушел служить русскому кесарю. Со временем разбогатела знатная фамилия и прочно утвердилась корнем на российской земле.
Боярин Михайла Борисович имел две доченьки: Елену и Марфу, а трое сыновей умерли во младенчестве, каждый не дожил и до года. Как схоронили последнего ангела, так и супружница вскоре представилась. Злые языки заскрежетали: “Божие наказание явилось роду Сидякиных за мать Михайлы Варвару — колдунью и ворожею…”
Старшая Елена отдалась замуж за сына стрелецкого тысяцкого. А младшенькая Марфуша только наливалась ябло́невым анисовым соком, ещё пару-тройку годков оставалось ей гулять в девках, а потом тоже стоило сватов ожидать. Породниться с Сидякиным почли бы за честь многие благородные фамилии Российского Царства. К тому же Михайла не последним вельможей жил: десять лет прошло, как он крепко держал в руках Аптекарский приказ; то бишь: управлял лекарями, снадобьями, немцами-аптекарями, лечебными травами и прочей алхимией...
Имелись и такие разбояре кто косо смотрел на Сидякина. Дескать, Михайла был сам чернокнижник и берендей, как и мать его Варвара. Мол, не абы так Царь ему Аптекарский приказ отдал в руки, а за особые заслуги во врачевании. Причем за глаза сплетники судачили, а сами не брезговали сидякинских кудесников пользовать, особенно, когда нужда прихватит за жирную бочину.
А порой, ближе к полуночи, к дубовым воротам имения Михайлы Сидякина подкатывали боярские колымаги в сопровождении крепких и рослых парней-гайдуков, откуда суетливо выбирались боярыни-матери, пряча разрюмившиеся личности за платками. Следом за хозяйками из колымаг выползали няньки, неся на руках хныкающих деток…
В один расчудесный день престарелая Варвара Олеговна Сидякина позвала младшую внученьку Марфу в терем на разговор — дело к вечеру шло. Бабушка и внучка уселись за стол напротив друг друга. Варвара с грустной улыбкой глядела на Марфу. На столе горела единая свеча.