— “И вы, господа, поступайте с ними так же, умеряя строгость, зная, что и над вами самими и над ними есть на небесах Господь, у Которого нет лицеприятия...” — парировал Калганов.
Раб не желал вступать в диспуты с Господином, а только в согласии улыбнулся, прижал к сердцу десницу, склонился в почтительном поклоне, поджал хвост, разогнул хребет.
— Завтра Боярский Совет. Будешь на нём?
— Непременно, Матвей Иванович.
Глава Посольского приказа вытянул из недр стола малый мешочек-калиту и водрузил его на деревянную поверхность. Пёс увидел очередную порцию костей, свежих, с мясными прожилками. Очи раба вспыхнули, он облизнул губы и завилял хвостом.
— На Собрании новгородский вопрос обсуждать станем. Пройдись, как умеешь ты, по Милосельским, Христа ради. Никиту-ворона прижми, с потрохами его сожри, за безделие...
— По новгородскому восстанию?
— Именно, Иван Артемьевич. У Никиты-вра́на на столе две грамоты лежат из тверской земли: от воеводы Бахметова и от наместника Турчина Дмитрия. Колупается княжик.
— Не желает уводить Опричное войско из Стольного Града?
— А должен увести! — повысил голос Матвей Калганов. — Помни о том, боярин, сколько злата от нас получил. И сколько ещё получишь!
— Всё сделаю, Матвей Иванович.
Ташков склонился в сердечном поклоне. Слуга Мамоны всё сделает за золотые червонцы, либо... по воле Властителя. Спляшет, песню споёт, скоморошью маску на лицо напялит. Боярин Игнат Репневский отказался — прямо в Домовой Церкви его отделали чёрные вороны, у алтаря, как свинью закололи. Его младший братец осмелился раз ослушаться Иоанна Мучителя — на Алексеевой слободе с него кожу ломтями сняли. А Ивашка Ташков тогда в гору попёр, получил чин окольничего, хотя и двадцати лет ему не исполнилось. Писал изветы, плясал на пирах скоморохом, по воле сладострастника на его же глазах содомскими безобразиями баловал с подобным себе окольничим — Федькой Басманским. Воля Повелителя — закон. А если Властелин вздумал козлиные рога прицепить к голове — его воля, не смей осуждать, раб. Два младых безобразника, два окольничих, разошлись после своими путями. По воле Мучителя Федька Басманский прирезал в темнице отца, а следом ему разможил голову цепью Ванька Ташков. Самодержец внимательно поглазел на то, как Федька родителя освежевал, а потом заключил: “Отца предал — предашь и помазанника”. Через десять лет великий мудрец помер. Ташков тогда в темнице сидел, поминая бессонными ночами лицо Басманского, размозжённое цепью с округлым железным набалдашником, готовился к смертушке, молясь об одном — дабы скончаться без мучений. Царь помер, Ташкова выпустили из темницы, он возблагодарил Господа за спасение, и с той поры... будто разумом осатанел. Барин завёл обычай — зверски пороть холопов. Раз в три месяца, он самолично запарывал до смерти одного мужика, заранее намечая жертву, нечистым взором окидывая рабов, готовясь к грядущей казни... Будто дух Мучителя не забился в землю, следом за кровопийцей, а переполз на житие в окаянное нутро окольничего Ивашки Ташкова...
— Прими гостинчик, боярин, и ступай себе с Богом. Завтра свидимся на Совете. Храни тебя Иисус Христос и Богоматерь святая.
Только собака убралась из помещения, как в гости к среднему брату явился Еремей Калганов.
— Матвей Иванович, донесение было: Яков Данилович гостил ныне у Василия Милосельского.
— Так-так...
Глава Посольского приказа вытянул из ножен ятаган и принялся им чертить в воздухе замысловатые фигуры. Еремей невольно отступил на шаг назад и озадачился: “Неужто брат и на посольские приёмы ходит с этой окаянной игрушкой...”
Средний Калганов оставил забавы с ятаганом, снова уселся за стол и стал калякать послание. Кончив писанину, Матвей Иванович принялся сыпать пергамент порошком.
— Ты, Яков Данилович, знатный рубака, помним про то. Но и мы: не гнилым ремешком подпоясаны, не лыком рассыпчатым шиты, не пальцем кривым заделаны.
Сказитель протянул бумагу младшему брату и молвил:
— Заложи послание в наш схрон сей же час. После прошвырнись по Детинцу и разнюхай: где худой Яшка околачивается, возле кухни топчись. Как узришь кравчего: сам помнишь, что надобно сделать тебе.
Еремей Калганов добрался до царёвой кухни. Стольник Новожилов сообщил дьяку Торгового приказа, что начальник ушёл на высочайшую аудиенцию. Богобоязненный Еремей не посмел идти к той самой Палате, он стал слоняться по каменному коридору, ведущему к кухне, в ожидании кравчего. Один из чашников приметил, что в коридоре трётся младший Калганов. Как-то сразу, резво, один за другим, представителю грядущего царственного рода спешили поклониться глубоко в пояс обитатели кухни: стольники, чашники, кухари. У всех рабов внезапно дела объявились, что заставили их по очерёдности выныривать в коридор, глубоко кланяться в пояс, проходить мимо. Потом они возвращались, снова препочтительно кланялись Еремею, и спешили на кухню. У младшего Калганова уже шея заболела, кивать головой проходящим муравьям.