Веселее, черти! Прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок!
“На берёзе белой воробушек сидит. Славься! Славься! С беленькой берёзы да на тонкую осину. Славься! Славься! А потом — в трясину. Ой-ой-ой. Ходит рыжичек по лесу. Илею́, илею́. В по́дполе блоха-гульня́ толмача родила: языкатого да псоватого. Ой. Сыр да масло, взвар, калач, колбаса и шанежки. Прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок...”
В Стрелецкой слободе служилый люд сел за столы наиважнейший вопрос порешать.
Стремянные сотники цельный час драли глотки зазря. Башковитый Селиверст Рубцов перебрал множество знатных фамилий: Романовские, Белозерские, Толстовы, Вяземской, Долгорукины, Трубецковы, Ясуповы... Долго мурыжили отца и сына Батурлиных — сродственников начальника, головы стрелецкого войска Шубина. Добрались до рязанского воеводы Растопшина, стали горланить о значимости Боярского Совета... Тимофей Жохов и Андрон Силантьев принялись орать друг на дружку, сотрясая душный воздух кулачинами, брызгая слюной. Вожаку Колодину наскучила эта комедь. Он поднял ввысь руку — сотники разом смолкли.
— Лишние разговоры — прочь. Будя базланить уже. Говорим сейчас только по делу. Ну-ка, Селиверст, кончи мыслю, что ты держал. Про наши преимущества.
— Благодарю, Никифор Кузьмич. Кхам, — откашлялся Рубцов. — Я напомнить хочу, товарищи, что боярин Лихой тут сказывал. На Престол такого бы посадить Царя, чтобы и думки он не имел — обижать стрельцов жалованьем и законными преимуществами. Положение обостряется. Не ровён час, история повторится и соберётся у стен Детинца разгневанный люд, шороху навести. Через что — мы и так разумеем, верно?
— Верно, — ответил за всех Никифор Колодин.
— При такой смуте наша задача какая будет? Не допустить самотёку, взять положение под надзор и в решающий час обернуть всё на дорожку свою... правильно сказал?
— Правильно, Селиверст, — подал голос сотник Жохов.
— Далее вопрос: в чью сторону станем воротить положение?
— Крутил-вертел словами... а всё едино — на тот же тупик вывел, — усмехнулся Андрон Силантьев.
— Нету тут тупику, — резко вбросил слова Рубцов. — Ни один боярин, ни Батурлин, ни Вяземской, ни Шереметин, не Белозерский, ни сам чёрт с Лысой горы, не станет зависим от стрелецкого войска, а точнее сказать — от стремянных полков, как один... единый вельможа.
— Тимохиного земелю предлагаешь на Трон двигать, — усмехнулся ершистый сотник Силантьев.
— Верно, Андроша, — улыбнулся Селиверст Рубцов. — Одна незадача у нас — опричники. Никита Милосельский и не чешется на новгородскую землю идти.
— Есть весточки, — молвил Никифор Колодин, — северяне справно подготовились к нынешнему мятежу: земгальские пушкари прибыли до них с порохом, с варягами сговариваются. Воронята с одними саблями не справятся с новгородцами.
— Наши товарищи пошли крымского хана к ответу звать. Подмоги не будет покамест. Ратников с дворянами поднимать — канитель долгая. Не велика беда будет... если новгородцы перья подёргают воронятам, — сузил глаза Селиверст Рубцов.
— Да не отпустит Никита-вран из Стольного Града Опричное войско — пока Трон не захватит, — махнул рукой Силантьев.
— Вот и пущай твой земеля, — вперился в Тимофея Жохова тяжким взором Никифор Колодин, — подсобит нам в деле таком, пущай покрутит мозгой. А мы перед ним в долгу не останемся. Как с татарами встретимся — после покличем к себе нашего боярина на беседу.
— Тишина покуда, — скривился Силантьев, — трусят воришки в гости ходить. По башке опасаются получить.
— Жеребец не забоится, — подал голос Тимофей Жохов. — Придёт он, как миленький явится. Не то — воронята их на кол посадят без нашей защиты.
— У воронят не получится — так мы насодим, — подытожил Никифор Колодин.
— Насодим!
Стрельцы — удалое племя. Никакого трепета не питают ни к одному сословию. Кого хошь на кол посодют или на острые бердыши: приказных, служивых, посадских, служилых, крестьян, казаков вольных, презнатных бояр, преподлых дворян, боярских детей, похабных блядей... кого хошь. Кто поперёк глотки им станет — берегись.
“Обувался... да не так, одевался... да не так. Ой, дурак! Заехал в ухаб — не выедет никак. Дурак! Кому достанется, тому сбудется. Не минуется. Слава! За окаянные делища — сосновое домовище, еловую шишку, а на лоб — крышку. Слава! Тяжкими тупицами секут, лопатами гребут... Илею́. Не ложись, соколок, на краю-ю. Илею́, илею́, илею́. Что кому-то все поют-распевают, тому выпоют. Ещё пойся песенка. Ша! Илею́, илею́, илею́”.
Лезвие бердыша человечий хребет, как студень режет.