Товарищи выпили, похрустели закуской.
— Куда зовёшь, Митрий? — сощурил глаза захмелевший боярин. — Не к декам срамным, ась? Ежели так — не поеду. Не по мне веселие.
— Не, — усмехнулся вихрастый смерд, — место покруче то будет, за пригорочком. Отведёшь душу, хозяюшка. Небось и перейдёшь опосля... мост свой заветный.
В кабак вошёл гость — тот самый ярыжка. Сыскал-таки, псина. Яков Лихой и холоп обменялись многозначительными взглядами. Служивый приметил искомую парочку, усмехнулся в усы, присел за свободный стол. Боярин озадачился: вот же фетю́к, прицепился, как банный лист к мокрой сраке, сучий червь.
— Я первым... через Калинов мост зашагаю, — прошептал Митрий и мигнул хозяину правым глазом. — Как закрутится здесь суматоха — без промедления наружу выныриваем... только и видели нас.
Митька подошёл к столу, где сидела большая компания посадских мужиков, склонился над ними и начал чесать языком... Чуть погодя один из ремесленных дядек в гневе жахнул кулаком по столу.
— Вот я тебе, стерва дурная, конопушки... размажу по роже!
Батыршин схватил горсть закуски из миски и швырнул её в харю недавнего собеседника. Багряная физиономия посадского мужика в миг окрасилась ошмётками брюквы, на усах и бороде утвердились морковь с капустой. Ремесленники вскочили с табуретов и попёрли на скапыжника. Яков Лихой также вскочил на ноги — холопу грозила расправа.
— Наших бьют, православные! — заорал Митрий и бросился в угол, где сидели кучками прочие ремесленники.
Пара мгновений — и в кабаке началась заварушка.
— Окститесь, будет тартыжничать! — заверещал от стойки жирный хозяин питейного заведения.
— Побойтесь Бога, охальники! — залопотал перепуганный дьячок.
Митрий своротил рожу ударом кулака попавшемуся на пути дяде, и вдвоём с ряженым боярином они поспешили к выходу.
— Прекратить безобразию! — рявкнул ярыга. — Не то всех — в острог сволоку, окаёмы!
К служивому со спины подкрался ремесленник и обрушил ему на голову деревянный табурет — ярыжка охнул и осел на пол.
— Сам сгоняешь в острог... к небесному Властелину, крыса сыскная! — раху́бник швырнул в тело поверженного служивого обрубок ножки от табурета.
Когда Митька освобождал от коновязи верёвку, дверца питейного заведения растворилась и на улицу выбрался хмельной мужик. Он ударил себя кулаком в грудь, потом размазал по окровавленной харе червлёную юшку и радостно гаркнул:
— Иэх, славно гуляим!
Боярин и холоп укатили прочь от кабака. Яков Данилович пошарил рукой по сену — сабля была на месте.
— Митька! При нас оружие, Бог миловал от граба́стиков!
— Ну, раз такое дело — сам Господь нам велит на тот двор ехать.
— Вези меня, Митрий, хоть на окраину света...
Ряженый боярин поправил накладную бороду, потом подложил за голову руки, закрыл глаза и задремал... Яков Лихой очнулся и увидел, что Митька стоит на земле и любуется сверкающим клинком сабли.
— Теперь ей дубы рассекать можно, хозяин.
— Мы в Оружейной слободке что ль?
— Она самая.
— Здесь твоё игрище?
— Не-е, — холоп вонзил саблю в сено и стал основательно зарывать её, — поспи ещё, Яков Данилович, скоро будем.
Повозка снова тронулась в путь, порожние бочки стукались о края рыдвана, в канавах трещали гады. Насекомые убаюкали царёва кравчего, он погрузился с сон...
Очнулся — рядом сидел горбоносый монах в тёмном подряснике, с чёрным клобуком-куколем на голове.
— Митька, — продрал зенки боярин, — что за попутчика взяли мы?
Холоп не ответил хозяину, он молча правил каурой кобылой и даже ухом не пошевелил.
— Митька, оглох что ль?
— Оставь смерда, — молвил чернец, вспыхнув рудожёлтыми огнями из глаз.
Бывший опричник вспомнил попутчика: Ночь на Ивана Купала (как и ныне, к слову сказать), берег реки, крики чайки.
— Пущай один едет, Митька Батыршин сей; а мы — посражаемся, ась, благородный ты воин?
— Чего? — насупился боярин.
— Струхнул? — усмехнулся инок.
— Как же то, — осклабился Яков Лихой.
— Тада спрыгнем?
— Как сражаться то будем?
— Есть кинжалы, — похлопал себя по бочине задира. — Не позабыл ты ещё схватки кинжальной, боярин придворный?
— Скорее тебя позабыл, пустобрёх.
— Меня не забудешь... Яков Данилыч, — лыбился чернец. — Прыгай давай, живо!
— Ты — первый.
— Живо сигай, киселя́й королобый! Чего колупаешься?
— Лаяться вздумал, горбоносая шельма? Вот я тебя проучу!