— Яков Данилович. А ить ноне особая была ночка — на Ивана Купалу.
— Да уж, Митяй. Завсегда у меня на Ивана Купалу занятные события происходят.
— Чего ещё любопытного было? Поведай, хозяин.
— Как в Опричнине я служил — отправились раз гуляющих облавой ловить. Я первым из ребят на них напоролся... Так обалдел от увиденного, что скинул с себя одёжу чёрную... и присоединился ненароком к честной компании.
— Верно всё сделал, Яков Данилович, — расхохотался Батыршин. — Девок пощупал хоть, ась?
— Расцеловала меня тогда в уста чаровница одна... огневолосая, — улыбнулся Яков Лихой и просунул ладонь в сено. — Жалко... вжарить её не успел, лисицу лукавую.
Рядом с саблей в стожке окопалась окровавленная голова зверя — в честно́м бою добытый трофей. Кравчий нащупал вострые клыки кабана. “Кравчий ли я отныне? Кто остановит меня?”
Когда до родимого имения осталось совсем малость пути... дорогу путникам снова перегородили давешние ярыжки. Только сейчас их было двое служивых мужей. Третий ярыга к утру скончался от удара по темени табуретом, но его товарищи узнают об этом позже.
— Становись! Тпру, каурка поганая, — залаял старшой ярыжка. — Ну чегось, окаянные, набрали воды ключевой в бочки?
— Доброго утречка, люд служивый, — залебезил Митрий Батыршин. — Не добрались мы с товарищем до родника. В кабаке загуляли.
— Прилетит тогда ныне и тебе по рёбрышкам, пустозвон.
— Не прилетит, боярин ночку поспал, отошёл, верую. А вы чего тута околачиваетесь всё время? Али разбойники объявились в наших краях?
— Давай проезжай... конопатая рожа, — старшой отъехал на своём буланке к краю дороги.
Когда очутились в родных пенатах, Батыршин полюбопытствовал:
— Яков Данилыч, чего с рылом кабаньим делать?
— Тащи жердь, Митрий.
Батыршин приволок палку, заточил концы кинжалом, а потом по велению хозяина воткнул её в землю — недалече от изгороди. Приятели вдвоём насадили на жердь звериное рыло.
— В какую сторону морду направишь, Яков Данилыч? На закат? Али на восточные земли?
— На Детинец, — ответил боярин, поворотив башку зверя правее. — Перешёл я... Калинов мост.
Лихой заглянул в опочивальню... Марфушенька, навроде, почивала. Огненные локоны валами раскидались по подушке. Рубаха и длани мужа оказались вымазанными в засохшей багряной крови, накладной бороды не было на лице, только своя, русая, тоже окрашенная звериной кровью...
— Нагулялся, Яков Данилович?
— А ты... чего делала?
— На игрище гулевала, — съязвила супружница.
— Ну и как... игрище?
— С тобой лучше...
Яков Данилович, кровавая борода... Не сам ли сыскал себе жёнушку, не сам ли... возжелал прогуляться по заветному третьему шляху, тогда, в темнице, ась? Вот и в манду херась, воложанский карась...
— Марфа, нетопыриха ты моя... златоглавая. Растопырилась!
— Иди сюда, нетопырь, подлетай. Не торопись...
Боярин и подлетел. Орлица ныне вытворяла такие кунштюки, что её орёл диву давался. Опосля крепкой ссоры скрепить примирение сочными телесами — самый смак. Супруги, сцепившись ладонями, снова зашагали по третьему шляху...
Барыне приснилась бабка-покойница. Кулаком погрозила, называла внучку: ду́ркой, безсоромицей подлой, вертопрашкой. “Тёмною силою не злоупотребляй...” Марфа Лихая очнулась к полудню... Голова её полыхала огни́щем — жар приключился. От окна прилетел комарик: з-з-з-драсьте. Зудящий гад приземлился на висок боярыни, вонзил в неё длинный нос и принялся сосать благородную кровь. Марфа Михайловна растянула сухие губы в презрительной усмешке. Насытившись, зудящая гадина разбухла брюхом и вытянула из виска хоботочек. Захлебнувшись поганой кровью, комариха не смогла взлететь... и упала на подушку, издохнув. На шальной висок — не точи хоботок, то-то же...
К вечеру, живучая, как кошка боярыня оправилась от недомогания, и уже вместе с мужем сочинила послание для братьев Калгановых...
“Otia dant vitia” — говорили древние латиняне. “O tempora, o mores!” — верещал сам Цицероний. Прав оказался языкатый ловкач-римлянин. Старые великие князья — по чести́ жили, по старине. А нонешнее племя... куда страну оно приведёт?
Государь стенал, раздумывал, страдал...
— Игорёшка, пора Митрополита звать. Пришло время для покаяния, смерть на пороге.
— Да погоди ты кликать беду, отец, — спорил постельничий.
Больной Государь пошамкал ртом… посмотрел на согбенную спину Поклонского и снова заговорил:
— Скажи, Игорёшка. Чего я не так сделал? Где ошибался? Может мне следовало строже быть, как родителю... кровушки больше пускать?