— Упаси Бог, батюшка родный, — перекрестился Поклонский.
— Зверем быть надобно, зверем прелютым... Чародейка нашептала Бельцеву... Ничего-о, я тоже пошепчусь со своими чародеями. Вспомнит обо мне ещё, Новгород окаянный.
— Будет терзаться о северянах, отец наш.
— Хватит кудахтать. Живо кличь ко мне Мишку Романовского.
Постельничий не стал спорить, резво вышел из Палаты и пошёл по коридору. “Пущай покалякает с главою Собрания, — от дурных мыс...” — Поклонский прервал размышления и замер на месте, будто вкопали его. Он изумлёнными очами вперился в шёлковое полотно багряного цвета, вбитое в стену Царёвой Палаты с наружной стороны. Поклонский шагнул к материи, отдёрнул её и вытянул за рукав в коридор ушлого подьячего в малиновом кафтане с лядащими глазёнками.
— Очумел, Тимофейка Курицын? Ты какого лешего... схоронился тут, тать презренный? По дыбе соскучился, висельник?
— Христа ради, Игорь Андреевич! Пуговка закатилась, пуговка!
— Вынюхивать? Вздумал соглядатайствовать за царскими покоями, — потряс подьячего за грудки постельничий, — черть ты презренный? Да я тебя сей же час сволоку на Опричный Двор!
— Не изволь беспокоиться, Игорь Андреевич, веди меня. Готовый я прогуляться... до владений Никиты Васильевича.
Поклонский растерялся от таких слов подьячего... и отпустил ворот его малинового кафтана. Бывают такие любители: с разбегу сами желают на вострый кол запрыгнуть, в кипящий котёл нырнуть, подложить голову под топорик ласковый.
— Пуговка закатилась, — улыбнулся скользящей улыбой Курицын и упорхнул лядащей походкой по коридору.
Вскорости к изголовью койки, на которой лежал хворобный старик-Государь, подошёл здоровый старик — конюший Михаил Романовский.
— Сбирается сёдни Совет... Михаил Фёдорыч? — прошелестел сухим языком Государь.
— Садимся, великий Царь.
— Волю мою передай: услать на Новгород Опричное войско. Огнём и мечом покарать изменников.
— Говорил уже о том я с Никитой. Титьки мнёт воронёнок наш.
— По Трону сохнет, князь молодой. Желает Великим стать...
— Бумагу бы мне, Государь.
— Куркин справит и доставит тебе... пергамент. Слова мои князьям передай: жив я покуда. Заерепенятся Милосельские — кликну стрельцов стремянных. Насадят ребятки на бердыши: и Никитку-поганца, и отца его, курицу мокрохвостую.
“Чёрта лысого они насадят, — подумал Романовский, — раньше надо было кумекать. Арифметика скверная получается: опричных воронов — две тысячи и шесть сотен сабель... стремянных стрельцов — девять сотен бойцов. Воронов, считай, втрое...”
Один бойцов считает, другой в уши заливает...
На Грачёвом рынке сновал туда-сюда разный народец. Недалече от глашатного круга перед небольшой компанией посадских держал речь бойкий малый с перёнковыми щеками, ряженый в лёгкий синий зипун.
— Слух верный идёт, истину говорю. Подлецам Калгановым совсем невтерпёж стало на Трон закарабкаться. Вынашивают мерзкие планы, как скорее Царя потравить! Торопятся Государя на тот свет спровадить.
Посадские хмурили чёла — опасные и мерзкие речи... Две бабы рты ладонями прикрыли и покачали головами.
— Ужо мне... ворьё это! — погрозился один из ремесленников.
— Калгановы — ворьё, сомнениев нет, — заговорил посадский с длинными кудрями, рвущимися на Божий свет из-под шапки-барловки. — Токмо не свистишь ли ты, синий зипун? Нешто стравить прям задумали?
— А ты что ж, мил человечек, известиев последних али не ведаешь? Государя намедни удар хватил, слышал?
— Слышал: через новгородские пакости, — молвил кучерявый.
— А я слышал: у тебя на жопе чире́й вскочил, пакости! — вяжихвост многозначительно воздел палец ввысь. — Подбираются воры-лиходеи к животу царскому! Плеснули зелия в блюдо — истина! Попервой, небось, сдюжил царский живот отраву, токмо сдюжит ли другой раз?
— Вот я им насыплю в глотки... дерьма лошадиного! — взволновался ещё один ремесленник.
— Пора бы их... на рогатины насадить. Задушили податями!
— Самое место им! Верно трындишь, Колывашка.
— Колья им в глотки!
— Замордовали!
— Замучали!
— Издеваются над христианами.
— Допрыгаются. Отрыгнётся им, блохам гадким.
— Тише, православные. Ярыги идут.
Толпа рассеялась в несколько мгновений. Вяжихвост потоптался на месте, обменялся со встречными ярыжками взорами... по-товарищески подмигнул государевым людям, а потом двинулся дальше — сеять в уши посадской черни опасных слушков...