Вскоре на другом конце Грачёва рынка раздался голос:
— Православные! Ходи до меня! Слушайте чего любопытного скажу вам! Подходи, не тушуйся. Федька Калганов, мздоимец, слыхали?
Кто не слыхал — тот услышал.
Часть 4. Глава 6. Боярский борододёр
Яков Данилович заложил в схрон своё письмо. Оглянулся — никого... “Что же, читайте, братушки...“ Потом он вернулся к хозяйству, сыскал на кухне стольника Новожилова и завёл его к себе в горницу.
— Алёшка, Поклонский мне сказывал: покуда я болел, ты чего-то с бумагами намудрил.
— Яков Данилович, его правда. Я Христом Богом...
— Оставь, — перебил стольника Лихой. — Идём к столу, растолкую дотошнее, как цифири вносить надобно...
Еремею Калганову к полудню доставили послание от союзника. Он сел за стол читать цидулку. Торговый приказ находился совсем недалече от Детинца. Резвой походкой ежели — до ста не успеешь досчитать, а уже на двор царского Дворца забежишь. Дочитав письмо, Еремей Иванович вовсе не стал спешить в Детинец. Он велел гайдуку собирать двуколку и ехать в сторону городского посада — к Сретенке. Именно там размещался Сыскной приказ. Еремей Калганов пеше прогулялся к каменной стене Чудского монастыря. Вскоре гайдук приволок к дьяку Торгового приказа маленького забитого мущинку пожилого возраста — подьячий Булькин из Сыскного ведомства — свой человечек в хозяйстве князей Милосельских.
— Еремей Иванович, — заскулил Булькин, — дорогой! Аккуратней бы звал на свиданию. В самый приказ заявился гайдук твой и потащил мою личность силком прочь из государева помещения.
— Прости меня, Дормидонт Степанович. Дело имеется неотложное. Ответь мне, любезный подьячий, вот на какой вопрос... Не припоминаешь ли ты за последние дни каких-либо подозрительных происшествий?
— Так по Стольному Граду завсегда разные безобразия происходят, Еремей Иванович, благодетель мой. Говори дотошней: про какие именно происшествия пытаешь меня?
— Нет, Дормидонт Степанович. Не про столичные события задаю я вопрос. У вас в Сыскном приказе намедни происходило что... странное?
— Гм, в приказе? Гм-м. Не припомню такого.
— Значит... не было ничего? Что ж, спаси тебя Бог и на том.
Булькин смекнул — останется без гостинца. Старая мараку́ша начал резвее крутить мозгой...
— Погоди, Еремей Иванович, благодетель! Имело место странное происшествие, припомнил я. Как раз намедни и случилося, страннее и не выдумаешь истории.
— Говори, Дормидонт Степанович.
— При весьма странных обстоятельствах... бежала с нашего острога троица окаянных разбойничков с атаманом татарином во главе. Только бежали: как на другой день обнаружили их убиенными на тракте... возле речки Седуни.
— Любопытно, — покачал головой младший Калганов.
— Любопытно другое, Еремей Иванович, драгоценный мой! Рядом с ними валялся трупом и ярыга наш — Ефимка Амосов. Могет статься, что преследовал он беглецов в одиночестве, да и сгинул от их руки.
— Погоди, Дормидонт Степанович. А кто тогда самих разбойников порешил?
— Я ить сказывал уж: странное приключение, — вплеснул ручонками старичок-ехидна.
— Прими награду, милый подьячий, — Калганов протянул человеку небольшой мешочек, набитый серебром, — и ступай себе с Богом.
Булькин схватил калиту и стал мелко кланяться.
— Храни тебя Бог, Еремей Иванович, и всю благородную фамилию вашу, достопочтенные Калгановы!
Нельзя думать, что подьячий Булькин — дрянь человечек. Зачем? Он ведь искренне полагался, что трудится на благо Отечества. Беззаботные дни князей Милосельских покатились к закату. На Российский Престол восходят братья Калгановы — грядущие властелины. Трудиться за-ради государей — всё одно, что трудиться для Господа Бога. Два господина есть у русского человека: один — в эмпиреях, другой — на землице. Нельзя гневить Бога. Нельзя злобесные мыслишки пускать о подьячем Булькине. На таких людишках вся земля всероссийская держится. Солнце всходит и восходит, рука руку где-то моет, кто-то где-то там... чего-то, а другой — в своих заботах. Кто-то там кого-то бьёт, кто-то где-то слёзы льёт...
У околицы плакалась на объёмной груди родной тётки Степаниды несчастная барская полюбовница.
— Беда, тётушка. Закрутила я историю с самим молодым бояриным, потеряла голову твоя Лушенька.
— Не такая уж и занимательная сказка, девонька — дело известное. Через что горюешь слезами?
— Пристал он... как репей. Не сама я ему на выю садилася. Охмурил заботою, гостинцы дарил, в ножки падался, как пчёлка крутился передо мною. Не сдержалося сердце. Собою он распрекрасный молодец, хоть и не ровня мне. Русоволосый да голубоглазый.