— Хитёр ты, холоп Батыршин, — хохотнул чуть погодя Яков Лихой, — Митрий Федотович, вихрастая шельма. Время позднее, я в хоромы иду. А то с тобой до утра хфилософствовать можно... Ты и за чаркою сбегаешь под сурдинку, закуски притащишь, черть конопатый.
Хозяин скрылся в хоромах, а Митрий Федотович ещё долго стоял у плетённой изгороди, смотрел на полыхающий рудожёлтым огнём чудной закат, перекатывал в голове думки, поминал Лукерью Звонкую, тосковал сердцем, снова размышлял об опасных затеях хозяина. Потом Батыршин обернулся к зверю, осенил личность двумя перстами, сплюнул наземь, и потопал в подклёт, на своё законное место — почивать.
Небеса и земля — одна кутерьма...
Рудожёлтый закат вечером окрасил купола Симеонова монастыря своим неземным светом. Дьячки шныряли по двору, задирали головы, с беглостью крестились, лицезрея красочные эмпиреи, шептали молитвы, и спешили скрыться внутри святой обители, от греха далее...
К коновязи привязали десять лошадей княжеские гайдуки. На дворе стояла помпезная колымага: в Симеонов монастырь, в который уж раз за этот месяц, знойный и беспокойный разноцвет, прибыл Василий Юрьевич Милосельский. В этот раз — вместе с сыном.
Милосельский-старший присел на резной стул, а глава Опричнины остался стоять на ногах и стал держать речь:
— Поганые вести с Детинца, Святейший. Дворец ноне... заполонили стрельцы. Красная каша бурлит от червлёных кафтанов. У покоев Царя — тройной караул стоит, в придачу к рындам. Служилые муравьями ползают по Детинцу в пикетах.
Митрополит Всероссийский встал во весь свой высоченный рост. Извлёк из недр стола чётки-вервицу, перебрал пальцами чёрные камни.
— Измена, бояре! — изверг слова владыка.
— Яшкины козни то? — озадачился Василий Милосельский, натянув хребет, готовый в любой миг подорваться с резного стула.
— Что по нему ярыжки сообщают?
— Хоромы — Детинец, Детинец — хоромы, — пожал плечами глава Сыскного приказа.
— Шинора дворцовая что рассказывает?
— На кухне торчит, подле хозяйства.
— Святейший, — зыркнул голубыми очами глава Опричного войска, — мож... на дыбу его? Для достоверных сведений.
— Хорошо бы, Никита Васильевич. А ежели Царь сызнова очухается? Будет нам подобных потрясений.
— Пластом лежит. Боле — не очухается. На издыхании он...
— Издыхал уже раз.
Владыка швырнул чётки-вервицу на стол, поправил руками светло-серый византийский клобук, сел на резной стул.
— Сюда кличьте кравчего, на беседу. Немедля!
— Непременно... сюда его? — напрягся Милосельский-старший. — Мож в ином месте сядем?
— Где? — повысил голос Митрополит.
Василий Юрьевич крякнул в досаде — закавыка...
— Время дорого. Живо пиши цидулку Лихому и гони гайдука спешно к хоромам его. Пущай хоть за шиворот поднимет с постели кравчего, а записку вручит! — владыка жахнул кулаком по столу. — Хоть с боярыни пущай стащит временщика в опочивальне! И на словах передай гайдуку волю: ожидаем боярина на беседу немедля!
Владыка принялся раскладывать на столе: чистый лист пергамента, пузырёк с чернилами, писало с держателем.
— Иаков — сын Исаака... Бери бумагу, княже сыскной, пиши!
Никита Васильевич так и не присел за свободный резной стул. Глава Опричнины негодовал: опять развели цидульную кутерьму, бесполезная суета, возня мышиная. “Не очухается Царь более! На добрую дыбу карася положить — будет толк!“ Как подлинный Властелин рассуждал молодой князь Никита Милосельский, грядущий Великий Князь Русского Царства. Хозяин земли Всероссийской... ограниченный волей единого человека — Святейшего Митрополита, тоже всея Руси.
Эх, летописаки горемычные; скрипит перо, выводятся буквы, слова слагаются. Лободырничанье, бестолковость.
Косточки на дыбе-матушке звонко хрустнули — вот дело.
Часть 4. Глава 10. Илею́, илею́
На табурете перед ликами семерых стрелецких сотников сидел сам глава Посольского приказа, ряженый торгашом, при летнем кафтане, с шапкой-четырёхклинкой на голове. Разговор протекал... тяжело. Острые, как бердыши, взоры служилых мужей буравили лошадиную физиономию среднего Калганова. На встречу Матвей Иванович прибыл один — от греха далее — сам решил. У его ног разместился солидный мешок-калита, прещедро набитый золотыми червонцами (осемь тыщ). Дар должен был усмирить гнев сотников. Стоит признать — если бы не гостинец — Матвею Калганову пришлось бы совсем худо.