— А ты, кобылка, видать желаешь покататься животом на бердышах стрелецких? Так хозяин те живо устроит такое гулевание, веруешь? Суй цидулку в расщелину и проваливай отседова, настырная рожа!
— У меня наказ: самолично в руки отдать записку вашему боярину... и сопровождать его на срочную свиданию с моим боярином! — свирепел княжий гайдук, не привыкший к долгим разъяснениям. — Эй ты, с-стерва, печегнёт брыдливый, отворяй ворота!
— От ты дубина стоеросовая, — рассвирепел и Батыршин. — Кончай ворота крушить, дура!
На выручку холопу пришёл боярин:
— Суй цидулку в расщелину — сказали тебе. Или по верху закинь! А ежели далее примешься шуметь — подыму остальных холопов, возьмём в руки дубины и своротим в кровавую кашу дерзкую рожу твою! Сразумел меня, кровопийца?
— Ладно, скапыжники, — смирился гайдук, — всех прознаю по вашим голо́сьям поганым.
Через ворота перелетел мешочек с посланием. Хозяин поднял его с земли, а Батыршин крикнул визитёру на посошок:
— Нешто и я не прознаю тебя, голова червивая. Дорога скатертью! Шибче скачи, не то раззадорил ты люто меня! Сяду на коника, догоню по тракту и огрею дубиною по башке! Скачи да оглядывайся!
За воротами послышался стук удаляющихся копыт. На второй связи хором в окне опочивальни была раскрыта занавеска. Зелёными огнями сверкали там всполохи от камней смарагдового ожерелья и гневные очи подклётной Государыни имения. Гайдук страсть, как заявился невовремя. Супруг гвоздил жаркие телеса колдуньи... оставалось пара мгновений до сладострастного разрыва молний в нутре и тут: шум, гам, катавасия.
Ворожея нашептала наглому гайдучине беспокойного путешествия. “Ходит рыжичек по лесу. Илею́, илею́. Ищет рыжичек... рыжее себя. Илею́, илею́. Кому песню поём — тому сбудется. Шепчем недругу крутой поворот — не минуется. Илею, илею. Невеста белая по улице идёт. Блины на блюде бледноликая несёт... Кому выпадет с икорочкой блинок... Приключится с тем буслаем — его вы́юшки своро́т. Упадёт за колею. Илею, илею...“
Ночь стояла светлая — на тёмно-фиалковом небе искрилась полная луна. Жеребец шёл рысью. Когда путник выскочил на Смоленский тракт, то ему померещилось, что за его спиной мелькнула поганая тень. Он дал шпор — конь перешёл на галоп. На крутом повороте гайдук не удержался в седле... и вылетел на хер в канаву... своротив шею. Жеребец сбежал на лужок: пощипать траву, отдохнуть от настырного седока... Тартыга лежал в пыли: голова набекрень, глаза вылупились, со рта язык вывалился...
Издох гайдук, отгайдучился своё...
Князья и Митрополит ждали кравчего до криков первых кочетов. Потом заговорщики не сдюжили — ушли почивать. Отдыхали до полудня. Как пробудились — дьячок доставил владыке записку от боярина Лихого. К этому времени князь Никита уже отъехал на Опричный двор. В келье сидели только Митрополит и Василий. Оба старика: злые, мятые, будто их скалками всю ночь колотили; головы трещали, как переспевшие харбузы. Владыка дочитал послание и швырнул бумагу на стол.
— Значица, Яков Данилович обещает быть в гости лишь к вечеру... А мы его тут... до утра ждали. Где гайдук твой, отец Милосельский?
— Не вернулся ещё. Троих засылать следовало.
— Отчего не заслал троицу?
— Торопились, суета...
— Оказия... А Яков Данилович больно дерзок стал время последнее, — владыка постучал пальцем по дубовому столу. — Не его на Трон садим... Никиту Васильевича.
— Не засылали б к нему убийц — не гоношился бы.
— Не наших рук дело! Забыли о том.
Глава Сыскного приказа вздохнул и отхлебнул из золочёного кубка тёплого вишнёвого взвара.
— А супруга Даниловича... говоришь — ведьма?
— Сказывают, — пожал плечами Милосельский-старший.
— Не нашептала ли она твоему гайдуку? Да не сердечный приворот, а от ворот поворот... да шеи своро́т, ась?
— Нашей ведьме... когда костёр разожжём, Святейший?
— Нашёл толковых разбойников?
— Есть одна банда...
— Благословляю тебя именем нашего Господа, отец Милосельский, потомок Великого Князя Рориха, — вещал владыка, троекратно осенив старого князя святым крестом, — на истребление ведьмы поганой.
Ведьме ктось сварганит... узкую петлю. Илею, илею, илею...
Карачун злой ведьме, убивание...
В подклётной палате Фёдора Калганова, как и в келье Симеонова монастыря, как и в хоромах кравчего, стояла такая же духота и подобные же дерзновенные помыслы тут рождались; как зарождалась новая жизнь в брюхе Лукерьи Звонкой, полюбовницы молодого князя.
— С меня семь потов сошло, Фёдор Иванович, пока со стремянными сотниками беседовал... грехи твои замаливал.