Дверь скрипнула... внутрь помещения проскользнули две девичьи фигуры. Обе — простоволосые, в исподних сорочицах! Одна из девушек держала в руке блюдце с тлеющим огарком свечи. Вторая глазопялка с любопытством изучала гожее лицо гостя. До озорниц доносились звуки его мерного сопения.
Молодка со свечой в руке, рыхлотелая и мертвоглазая, как вяленая плотва; пряча глаза в пол, шагнула вплотную к спутнице и зашептала ей в ухо:
— Не можно, барыня, грех... Ходим отсель.
— Тише... дай... — хозяйка отобрала блюдце с полыхающей свечой, — трупёрда корявая. Проваливай... жди в се́нцах меня.
Девка стыдливо прижала кулачок к устам, а потом тихонечко, что кошка, выскользнула из горницы, прикрыв за собой дверцу.
Балунья-барыня медленно пала на колени, задрала ввысь блюдце и снова стала рассматривать сопящего во сне гостя. И тут приключилось страшное... Молодец перестал сопеть, покхекал и раскрыл глаза. Данила вздрогнул, а потом с усердием протёр пальцами зенки. Васильковые очи стали пристально изучать полуночную гостью. Нос щекотал свечной дух.
“Бог наш Троица! Что сие? Почудилось? Или в самом деле на полу... девка сидит на коленях?” Данила Лихой заметался душой. “Кикимора за мною пришла! В болоте меня заприметила, гадина зелёная...”
Однако… что-то тут никак не сходилось. Кикимора была особенная: пяток не щекотала, не выла дурным голосом и не плакала, волосы имела не зелёные, а русые. Даниил Мстиславович Лихой выдохнул, приподнялся на локте с лавки и уже со спокойствием принялся глазеть на девку.
А оха́верница впала в оцепенение. Лицо полыхало алым пламенем стыдобы. Позор для незамужней девушки дворянского происхождения! Чужой мущина пялился на неё, простоволосую, жадным взором пожирая её девичьи прелести: ладный стан, миловидное личико, упругие титёшки, соблазнительные пуговки сосцов под сорочкой. Страсти и сласти...
Молодец деловито оценил про себя достоинства девки: “Справная бабочка, сахарный мёд. Потискать бы её — самая потеха...” Васильковые очи завда́лого юбочника сверкнули в сумерках плотоядным блеском, как у блудливого кота. Грех, девонька, доозорничалась. Прознает батюшка — поколотит. А то хуже выйдет: подумает родитель чего непристойного, всё одно её поколотит, а потом к лекарю потащит — спроверить сохранность девичьей чести. Стыд, срамота, позорище...
Данила Лихой скинул шерстяное одеяло с тела... Эдак вскоре такой курощуп в атаку пойдёт, за ним станется.
— Чья будешь, дроздовская? — елейным голосом молвил парень.
— Ав… Авдотья. Помещичья дочь, — залопотала дева, онемевшим от робости языком, — Авдотья Карповна мы.
— Вон чего! — удивился Данила, с которого единым мигом слетел задор блудливого кота. — Зачем пришла?
Авдотья Карповна зарумянилась пуще прежнего.
— Любопытствую.
— Любопытной Варваре... знашь чего... оторвали? — ухмыльнулся синеглазый касатик.
Данила Мстиславович резво поднял тело с постели и ухарем уселся на лавку, сложив ладони на колени. Девица со смущением скользнула взором по исподнему белью молодца и захотела коленками отползти назад, но словно окаменела на месте…
— Женюсь на тебе, — отчебучил вдруг фортель красавец.
— Нельзя, парень, — вздохнула Авдотья.
— Мне всё дозволено. Я — помещик Лихой Данила Мстиславович. Своё завсегда возьму, не смей мне перечить. Ясно сказал?
— Меня за Ивана Муравина уже просватали. Приданое обсудили, смотрины были намедни. Жених лицо моё глядел, разговаривали.
— Плевать на Муравиных. Я тоже в тебя гляжу, разговариваем мы. А сваты будут. Приданое после обсудим, надел земли за твою личность моей фамилии без потребы. Мы тоже с усами... гоголем ходим. И медок каждый день пьём и мясо едим не только по праздникам.
Авдотья растянула уста в улыбке. “Хорохорится... балахвост, для красного словца про усы брякнул”. На дерзкой мордахе Данилы не росло ещё ни усов, ни бороды, только пушок пробивался под носом. Молодец обещался девушке не сообщать её родителю о ночном визите в горницу. Голуби поворковали ещё маненько, а потом ладная дева выпорхнула из помещения.
Данила долго не мог заснуть, ворочался, шебуршал, как мыша́; всё раздумывал над шальной шуткой. А и шутка ли была? “Девица справная, сочная. Надо бы с отцом перемолвиться…”
Через седми́цу в имение Дроздовых прибыл Мстиславий Лихой. Карп Сергеевич встретил гостя, стариканы долго о чём-то толковали, запершись в подклёте, и вылакав на двоих аж три кувшина хлебного вина. Через пару деньков гонец принёс семье Муравиных весточку: Карп Сергеевич Дроздов просит сердечного прощения, но отдать дочь в жёны за Ивана не может.