“Да что ж такое! — возмутился воложанский дворянин. — Как дело свершится — треба будет с этими поклонами что-то решать! Проклятущее рабство рыжими гвоздями навечно засело в холопских душах! Калёными щипцами начну те гвозди тягать!“
Мимо собеседников прошла пятёрка стольников. Они тоже не дурни — резво поспешили выказать наиглубочайшее почтение представителю рода Калгановых, грядущему царственному роду! У Якова Лихого имелось время в достатке, чтобы продолжить мысль о рыжих гвоздях. Но вдруг в его беспокойной голове раздался другой голос, заговорила иная сторона души, которая верховодила им в последнюю пору. “Куда ты прёшь, Яшка-дурашка, на что покушаешься, окаём? Им этого самим надобно... Рабу — хозяин требуется. Холопам — господская воля... да нагайка лихая, топор-батюшка да матушка-плётка. Иначе — забалуют. С пути-шляху собьются. Они сами не ведают... чего им надобно. Российская смута — кровавая, но навсегда лишённая разума. Ради чего бунтуете, верижники? Каких прав желаете заполучить? Ни лешего они не желают, Яшенька, ни пса, ни иного хрена! Недавний раб, томимый вольностью, смутится, Яшка, возропщет! И сам возжелает цепей. Сам возжелает цепей!“
— Яков Данилович, мне бы цепей...
— Чего? — ошалел царёв кравчий.
— В твою горенку, говорю, бы... пройти. Разговор есть, — скулил брат Ерёмка.
— А, в горенку. Идём, Еремей Иванович.
Кравчий раскрыл дверь, пропуская вперёд гостя.
— После тебя, хозяин, — замер у порога младший Калганов.
— Входи ты, верижник!
Лихой прочёл записку. Потом заново перечитал письмо. Посмотрел на гостя. Дьяк заполыхал перёнковыми щеками и опустил глаза вниз.
— Чего ж это вы, достопочтенные братья, — зашептал кравчий, — к отцеубийству меня толкаете?
Еремей Калганов ничего не ответил. Он склонил голову ещё ниже и вхолостую дёрнул кадыком. В его пересохшей глотке, как в заброшенном колодезе, влага давно закончилась. Самодержец царёвой кухни беглым движением засунул цидулку в карман кафтана-охабня.
— Уходи, Еремей Иванович!
— Не сделаешь? — просипел гость и поднял на кравчего очи, полные пресветлой надежды, веры в заветное чудо, вселенской любви.
— Братьям передай: всё будет слава Богу.
— Как это понимать?
— Как должное. Иди, Еремей Иванович.
— Бумажку отдай, Яков Данилович.
— Держи, — кравчий протянул визитёру цидулку. — Не забудь сжечь её, окаянную.
— Так братьям... чего передать?
— Сделаю. Говорю же тебе: всё станется слава Господу.
Еремей Калганов вышел из горенки с горечью в сердце; с надеждой, которой перепачкали осенней грязью миловидное личико, с поруганной верой. С любовью в душе, изнасилованной пьяными тарты́гами...
Лихой остановил на дворе стремянного сотника. Стрелец с чёрной, как смоль бородой, вытянул спину перед царёвым кравчим.
— Здравствуй, друг. Как тебя величать?
— Тимофей Жохов. Земляки мы с тобой, боярин Лихой. Я родом — с воложанского краю, местечко — Юрьевец.
Раскатистый бархатистый голос! Тот самый друже, который пришёл на выручку во время первого разговора со стремянными сотниками. “Покойник Силантьев — недруг-колючка...“ — напомнил боярину некто услужливый, окопавшийся навечно в его разуме.
— Рад тебя видеть, земляк. Только... что ж это вы, солдатушки, столь скверно службу несёте в Детинце?
— Объяснись, Яков Данилович, — насупился сотник.
— Подле царёвой кухни шныряют какие-то подозрительные рожи. Возьми, друже Тимофей, пару солдат да прочешите зело внимательно все подходы, что к кухне ведут. Подсказка тебе: в золочёных одеяниях — это стольники и чашники, при алых кушаках они. Ныне — жара, большинство стольников в белых рубахах ходит. В охряных одеждах: кухари, бабоньки хозяйственные. Ты сам сразумей, чай, не глупец. Кто в Детинце при деле ходит, а кто — гость подозрительный, без дела слоняющийся.
— Разберусь, Яков Данилович, — сверкнул маленькими глазищами удалой сотник.
— Приметишь какую крысу — гони в шею такого злодея! Государева пища у нас сотворяется. Нам крысы без надобности.
— Робяты! — заголосил стремянной сотник, засеменив ногами. — Со мной двое идут, живо!
Часть 5. Глава 2. Задача необычайная
На дворе царского Детинца хозяйничали стрельцы. Двое солдат сбросили с Красного крыльца мужика в холщовой рубахе, отчаянно визжа тот скатился с лестницы вниз. Солдатами командовал стремянной сотник с бородой, чёрной, как день Страшного Суда.