Прошлому Царю, презлому Иоанну-Мучителю, воистину следовало назвать сие учреждение не Сыскной приказ, а Разбойный. Правды больше в таковском прозвании. Хотя... назови выгребное место — липовым раем, пряными цветочками оно пахнуть не станет. А дерьмецо грести кто-то должен всё ж, — возразил бы князь Милосельский, — не всем же языком ворочать, крутить-вертеть словечки прелестные...
Никита Васильевич махнул в ту самую деревушку...
Гнедой жеребчик находился за стойлом, размахивал хвостом и с любопытством наблюдал таковскую картину: у деревянной перекладины конюшни стоял смущённый молодой барин в чёрном кафтане, а перед ним находилась красивая баба в золотисто-ореховом сарафане.
— Сколько деньков не видались, Никита Васильевич. Ну, чего очами елозишь, барин? Отчего не спешишь в объятия заключить любимую деву, как бывалоча, ась? Отчего на сено не валишь?
— Погоди, Лушка. Я виноватый перед тобой — правда. Но ты разум имеешь ведь, какими заботами я опечален ныне, так?
— Разумный да разумеет, Никита Васильевич, — произнесла баба, припомнив золотистые конопушки знакомца Митрия.
Молодой князь вынул из кармана рябиновые бусы и вернул Лукерье её украшение.
— Наигрался ожерелием, барин?
— Лукерья, ты сказывала, что тебе подарил их — холоп... дворцового кравчего, боярина Лихого, правда?
— Митрий Батыршин его зовут, любезный он парень.
— Лушка, милая. Прости... есть у меня для тебя задача необычайная, — барин закопал голубые очи в ворохе сена под ногами. — Повстречайся ты поживее с этим холопом... да ублажи его.
— Чегось? — обалдела Лукерья, вытаращив зенки.
— И под сурдинку ту выведай... между делом. Не ходил, мол, хозяин твой последние дни в гости... к боярам Калгановым?
— Эт как... между делом то? Допустим, мнёт он мне титьки истово, а я его... про хозяйские дела пытаю?
— Не знаю я! — рассердился Никита-милок (видать, на себя больше). — Это твои бабьи тайны, как языки мужские развязывать!
— Гад ты, Никитушка, — по щекам крестьянки потекли слёзы. — Да я окромя твоего языка... никаких других... не развязывала.
— Прости, Лушка, — пролопотал княжий гад.
Жеребец громко фыркнул. Барин-злюка разбил сердце крестьянки, но уходить из конюшни не спешил... дожидался, стервец, чего ему Лушка ответит.
— Самому не противно молвить таковское? — глотала горькие слёзы крестьянка. — Под другого меня подкладывашь.
— Противно, Лукерья. Только для дела шибко надобно.
— Разумеитса, княже. Чёрную простолюдинку... для важного дельца под чуждого мужика подложить — оно ить не грех.
Лукерья смотрела на пристыженные очи боярина и вдруг... решила исполнить его волю. Она женским чутьём осознала, что подобное дело — в самом деле режет ножиком нутро её возлюбленного. “Потом расскажу ему про жаркие объятия конопатого мужика, в рожу плюну изра́днику, а потом, а потом... побежу топиться. Другой раз меня никто не вытянет из водицы, никто“. Никита Васильевич по-прежнему стоял на месте, ждал... Лукерья с дьявольской беглостью перебирала пальцами рябиновые бусы.
Внезапно заговорили предорогущие драконитовые камушки на шее крестьянки: “А ежели твой соколок на коленки падёт, егда поведаешь ему о жарких объятиях конопатого удальца?“ Лукерья Звонкая стянула с шеи дар князя Милосельского и швырнула ядовито-красные каменья под ноги главы Опричнины.
— Будьте вы прокляты, блядьи создания! — диким голосом завопило разбитое сердце крестьянки.
— А я как же? — вопросил князь, согнув хребет, подобрав дорогой драконит с вороха сена, и уложив его в карман чёрного кафтана.
— Митрий Батыршин — грамотный. Пиши цидулку ему.
Княже и написал. Про птенца очумевшая от предательства холопка и не сказала соколу. Да и стоило ли опосля такого паскудного поступка?
Любовь поругавший... да разворотит ему грудь вострый клин. Одна надежда на спасение души осталась у Никиты Милосельского — кесарем стать. Кто осудит тогда Властелина-Царя? Кто посмеет косо взглянуть на помазанника? Такую шельму на Опричный двор волоките...
Барин дал дворовому холопу вольный день. А пировать ныне особо и не хотелось. Да и серебра при себе не водилось. Отпустил гулять — хоть монет подбрось своему любимцу... Митрий сидел на кочке за плетённой изгородью, размышлял о грешном сновидении. Багряный змеиный язык, рыжие локоны, сочные сиськи. Потом он припомнил давнишнее виденье, егда ещё отроком проживал, прямо тут померещилось, недалече: гость-скоморох, гульня́-наездница, длинный багряный язык... с заострёнными кончиками! Таже самая ведьма, братва!