К вихрастому парню подобрался какой-то незнакомый мужик.
— Митрий Батыршин?
— Аз есемь, — щегольнул холоп лучами знания.
Имел Митрий Федотович грешок, стоит признать таковское. Порой, любил пофорсить перед чёрными сородичами лучиной познаний в своей вихрастой башке. А тут, как выяснилось, хвастовство к делу пошло.
— Говорят: ты грамоту разумеешь? — осведомился незнакомец.
— Говорят: в Нижеславле кур доят. В Смоленске они червонцами на головы срут, а в псковском посаде — козлы серебро куют.
— Колобродничаешь, ёрник? — расхохотался мужик.
— Чего тебе надобно, мил человече?
— На, читай, — усмехнулся незнакомец, всучил цидулку острозубому парню и зашагал прочь.
Митрий Батыршин прочёл послание... да сразу оторопел весь. Хохма чья-то? Али померещилось? Вихрастый удалец снова перечитал письмо. Потом он вскочил на ноги и побежал в подклёт — до своих пожитков.
Людишки женятся, долдонятся, — размышлял холоп, — а мне портки бы натянуть... и за околицу.
В окрестностях князей Милосельских затаились в кустах два татя. Первый — высокая дылда, другой — ерпыль-ерохвост. У обоих рожи — во сне такое узришь, околеешь. Наяву приметишь — сплюнешь на сторону.
— Аще раз сказал: порешим её без лишнего шуму! Такой был наказ, — просипел долговязый разбойник.
— Да смилуйся ты надо мною, мучитель! Сколько днёв в темнице телом томилися. Истосковался я по бабьему жару. А ярыга сказывал: она — зело девка сахар.
— Сатана ты блудливая, а не честной разбойник.
— Сам сатана, — ощетинился ерохвост-карла, — праведник чёртов, ска́ред поганый!
Ерпыль сплюнул наземь.
— Харко́тину свою... протри! — взъелся на товарища жилистый тать, испепелив его рудожёлтыми глазищами. — Убью, вошь. Ногтём размажу.
Хорёк смирился, страшась длинных рук подельничка, сгубившего на его глазах не одну душу... Он сорвал пучок травы и тщательно вытер свою мерзкую харкотню, как и велел ему долговязый окаём.
“Ходит рыжичек да всё по лесу. Илею́, илею́. Ищет рыжичек... рыжее себя. Илею́, илею́. Кому песню поём — тому сбудется, упадёт за колею... Илею, илею, илею...“
После полудня Государю расхотелось помирать. Он со страхом ждал обедни, потому что потом всегда шёл... обед, а далее — послеобеденный сон — маленькая смерть, после которой наступало воскрешение, но Царь не был сейчас твёрдо уверен, воскреснет ли он в очередной раз после краткой послеобеденной смерти. Самодержец осипшим голосом начал рассказывать постельничему о том, какими преподлейшими подлецами оказались его сродственнички Вратынские. Сгубили дролюшку, светлой памяти Христину Лопухову. Зазноба на сносях была... на сносях. Потом он припомнил прошлый новгородский мятеж. Далее заговорил о батюшке. Суровый родитель, суровый... Бояре — мерзотное племя. Отец держал их в узде, преподлых, бесчестных, мерзотных, мерзотных!
— Откуда честны́м... взяться то, — вздохнул Поклонский, — батюшка твой, кормилец, порезал всех.
— Твоего отца... — прошептал Государь, — как он?
— По горлу ножиком... опричники.
— Кто именно?
— Басманский-отец.
— Зло держишь... в душе?
— Я всех простил, великий Царь. Басманского-отца то, Фёдор-сынок порешил. Нет ли страшнее ему наказания?
— Сын... родителя прирезал, окаянная душа, — разволновался Царь. — Игорёшка, как Яшка поживает?
— Слава Господу. К вечеру зайдёт к тебе... проведает. Сказывал мне: истосковался, мол, по своим повинностям. Взвар он тебе поднесёт.
— Не-не, — залопотал Государь, — не надо. Гони его...
Глаза Властелина округлились, наполненные ужасом. Постельничий увидел там бездну: бескрайнюю, бездонную, чёрную.
— Как же, кормилец? Любимец ить твой, — Поклонский протёр лоб Государя: сморщенный, взмокший, прелый.
— Пущай… — просипел Великий Князь и закрыл глаза.
Постельничий отошёл раскрыть створки окна шире. С улицы внутрь Царской палаты напирал летний зной: настырный, как бессовестный сын, дожидающийся скорой кончины родителя; в томлении предвкушающий полноценных прав наследия, которые должны будут скоро, совсем скоро, достаться ему: беспокойному, окаянному злюке христопродавцу.
— Пущай… не ходит до меня, Игорё-ё-шка.
— Аюшки? — засеменил обратно к постеле постельничий. — Чего ты молвил, отец родный?
— Яшка…
— Придёт твой любимец, кормилец, скоро придёт.
Скоро, уже скоро… Где-то в эмпиреях зазвенели колокола, взлетели к небесам чёрные враны, мелькнула зелёная митра, расшитая золотом, с маленьким Образом Спасителя и диамантовым крестом. Елейное масло. В нос неприятелем ворвался приятный оливковый запах...